Жарко.

 Лето идет к концу, август месяц на исходе, а сол­нышко припекает.

Заказчик зевает и говорит:

— Ты про Деву слыхал? Говорят, она теперь пойдет на Париж.

Я молчу. Откроешь рот, еще гвоздем подавишься. Он говорит:

— Как она освободила Орлеан, повела дофина в Реймс, ей все города открывали ворота, выносили ключи на блюде. Говорят, и мы то же сделаем.

Подходит второй заказчик, несет рваный башмак под мышкой. Он прислоняется к дверному проему, ждёт, когда я свою работу кончу, говорит:

—Ходят слухи, Дева идет на Париж. Придет, сожжёт город, нас всех перебьет, а что останется, ее солдаты разграбят. Тот, на одну ногу босой, говорит:

— Это все пустые враки. Никого она не жгла и не убивала. Города ей подобру сдавались, и теперь в них всякой еды вдоволь.

Обутый сжимает кулаки, кричит:

— Ах ты, проклятый арманьяк, ты чего заступа­ешься за Деву? Вот я тебе голову оторву!

Босой на одну ногу пугается — в одном башмаке от двух башмаков не удерешь. Он торопливо гово­рит:

— Да что ты! Я бургиньон, и родители мои бургиньоны, и жена каждый день молится за здравие нашего герцога Филиппа Бургундского.

Я бросаю ему починенный башмак. Он поскорей обувается, расплачивается и уходит.

Так каждый день от зари до сумерек, пока сол­нышко светит, люди несут мне свою рваную обувку, и я чиню ее.

Вот приходит знакомый школяр. Он из Сорбонны, где бесплатно обучают неимущих студентов, ко­торые поспособней. И некоторые, случается, из Сор­бонны, а выходят в ученые доктора, в Парижский университет. Может статься, и мой школяр добьется.

Я с него всегда беру подешевле, а он зато беседу­ет со мной откровенно, не таясь.

Я его спрашиваю:

— Скажи мне, это правда, что Дева идет на Па­риж?

— По всей вероятности, должна бы прийти,— го­ворит он.— А придёт ли, неизвестно. И мой тебе со­вет: ты про Деву лучше помалкивай. А будут при тебе говорить, ты погромче стучи молотком, заглу­шай эти разговоры.

Я говорю:

— С чего бы так?

— А вот с чего,— говорит он.— Вот недавно был такой случай. Одна женщина, Пьеронна, бретонка, говорила на улице громко, не стесняясь, что дама Жанна, которая начальствует над арманьяками, хо­рошая девушка и то, что она делает, хорошо и от бога. Говорила она это в Корбэйле, а у наших господ руки длинные. Они ее там взяли и привели в Париж. И теперь она сидит в темнице, и палачи ее пытают, чтобы она отказалась от своих слов, а она не отказы­вается. И помяни мое слово: не пройдет и полгода, как ее, всю истерзанную пытками, приведут на па­перть Собора богоматери и будут увещевать, чтобы все слышали и ужасались, а потом ее сожгут на ко­стре. И если ты не хочешь, чтобы с тобой такое бы­ло, так держи язык за зубами и молчи.

Я молчу. У меня полон рот гвоздей. Заговоришь, еще подавишься.

Но каждый день, от зари до сумерек, пока сол­нышко светит, приходят люди, приносят рваную обувь, и пока они ждут, чтобы я починил ее, они бе­седуют.

— Старина Крокасек, слыхал новость? Десять городов открыли ворота Деве.

—Дева взяла Суассон.

— Говорят, Дева повернула к югу. Взяла Шато-Тьерри и перешла через реку Марну. Видать, собра­лась зимовать на Луаре. Не придется ее ждать до весны.

— Дева взяла Бовэ.

— Дева не придет.

— Дева идет обратно на север. Скоро будет.

Мой школяр забегает ко мне. Его заплатки еще целы, он просто заглянул поболтать по душам. Он говорит:

— Не нравится мне это. Дева взяла Бовэ, и епи­скопу Бовэ, Пьеру Кошону, пришлось бежать. Это подлый старик, душой и телом предался англича­нам. Мы все, школяры, его терпеть не можем. Хит­рый, злой и злопамятный.

Еще через день хорошие новости. Компьен сдал­ся. Сильная крепость, большой город. По его мосту проходит дорога на север, и теперь англичанам отре­зан путь в их северные владения и неоткуда ждать подмоги. Теперь уже скоро.

Но мой школяр говорит:

— Не жди! У нас в Сорбонне всё известно. Коро­левские советники ведут переговоры с бургундским герцогом, и Деву не допустят нарушить обещанное перемирие. К тому же королевская казна пуста: хоть все сундуки обыщи — ничего не найдешь, кро­ме разве дохлого паука или сухой горошины. А Тремуй больше не хочет давать денег, скаредная душа. И солдатам нечем платить. И осталось у Девы чело­век триста, не больше.

Я ему возражаю, я стараюсь ему объяснить:

— Зачем ей солдаты? Мы сами откроем ей воро­та. Весь город ее ждет. С ней бог и ее победный меч из Фьербуа.

— Меч из Фьербуа разбился на куски. Он был старый и ржавый. И без войска нельзя сражаться. И бургиньоны не позволят открыть ворота. Она не придет.

И вдруг мы узнаем, что она пришла. Она движется к Мельничному холму, туда, где раньше был Поросячий рынок. Она идет по Аржантейльской дороге, перешла через ручей Менильмонтан.

Она у ворот святого Гонория. Мимо моей хибары бегут люди. Сколько людей. Можно подумать, все дома опустели, никто не захо­тел остаться дома. Все спешат подняться на город­скую стену, своими глазами увидеть Деву. И я тоже бросаю свои колодки и молоток и бегу вслед за ними.

На стене полно арбалетчиков, лучников, англий­ских солдат. Кулеврины повернуты жерлом на­встречу Деве, и около каждой из них горкой лежат каменные ядра, которыми они будут стрелять. На стене полно бургиньонов из горожан, наспех воору­женных.

Нас отталкивают, но не гонят. Не до нас. И я на­хожу местечко, откуда все хорошо видно.

Вон она, Дева, на гордом вороном коне. На ней богатые латы, изукрашены золотом и подбиты розо­вым шелком. Нарядная, как святая Катерина!

Бургиньоны не дремлют, стреляют непрерывно. Стрелы летят густо. Ни одна не смеет коснуться Девы. Кажется, будто, приближаясь к ней, они свора­чивают в сторону. Само небо хранит ее, заслонив не­видимым щитом.

Ее конь перемахнул через первый сухой ров, и перед Девой второй ров у самого подножия стены. Настоящая река. Глубокая, человека покроет с го­ловкой. А в ширину еще раз в десять побольше. В начале месяца шли дожди, Сена поднялась, оттого и во рву так много воды.

Солдаты Девы тащат плетенки из прутьев, вязан­ки хвороста, кидают в ров, хотят строить переправу. Течение все уносит.

Дева древком своего знамени нащупывает ме­сто, где способней будет переправиться. Рядом со мной арбалетчик нацеливается на Деву. Целься, целься! Твоя стрела на лету повернется в воздухе и тебя же поразит.

Он все еще целится. Стрела летит и поражает Деву в бедро. Она падает. Ее поднимают, хотят унести. По ее движениям видно, что ее уносят против воли. Она взмахивает своим знаменем, будто приказывает про­должать приступ.

Ее унесли. Ее войско отступает вслед за ней. Почему они ее не послушались! Если бы они про­должали сражаться, еще небольшое усилие — они взяли бы город. Мы так твердо в это верили.

Спускаются сумерки, и наступает ночь. Люди не­хотя уходят со стены. В темноте я слышу тихие го­лоса:

— Уж ей не вернуться. С той стороны города был у нее мост из лодок переброшен через Сену, мост, по которому она снова могла бы пойти на приступ. Лод­ки рассеяли по приказу ее короля.

И чей-то шёпот:

— Предательство!

 Глава третья

ГОВОРИТ

ГИЛЬОМ

ДЕ ФЛАВИ

Я — капитан Гильом де Флави.

Компьен открыл нам свои ворота, и мы торжест­венно вступаем в город.

Впереди, рядом с королем, Жанна в позолочен­ных латах, в парчовой тунике на великолепном ска­куне. За ними придворная знать, и, наконец, мы — капитаны со своими компаниями.

Народ обезумел. Люди теснятся прямо под ноги коням, застилают мостовую своими одеждами и усы­пают ее цветами. Но я замечаю, что все глаза устрем­лены на Жанну и все руки протянуты только к ней. Я вспоминаю слова Ла-Тремуйя: «Она больше вла­стелин, чем сам король».