– Других не держим. Будут ещё у вас дела, Анатолий, – усмехнулся Гурьев. – Будут – ещё надоест. Коновалов! Ты слышал, что тебе вместо вышки за шпионаж – пинок под зад с условным сроком светит? А?

– Так точно, – пробухтел Коновалов и посмотрел на Гурьева ещё более ошалелым, чем прежде, взглядом.

– Цени, дурень. Сотрудничай. Пой. А Вы, Анатолий, валите всё на жмура. Тем более, что в данном конкретном случае всё это – правда. – Гурьев представил себе, сколько народу потянет за собой сейчас Коновалов – а всё почему?! Дефицит. Группа «А». Война впереди, чулки и помадки – после! Ему сделалось муторно от этой картинки. – И никаких задержаний лишних, мне тут сейчас только шороху не хватает для полного счастья. Потихонечку, потихонечку, вызываете фигурантов, беседуете – время у вас будет, глядишь, клубочекто и размотается. Аккуратнее.

– Добрый Вы, Яков Кириллович, – с неудовольствием сказал Шугаев. – Их, гадов, учить надо!

– Учить, а не стрелять. Учить. Вы же сами только что это сказали, Анатолий. Застреленного не научишь, а люди – не кошки, быстро не родятся. А ромбы и шпалы свои успеете получить – на наш век настоящих врагов хватит. И я не добрый – я справедливый. Востряков, Ложкин! Чего хмыкаете?! – Гурьев посмотрел на «чистильщиков». – Не «хмы», а так и есть.

– Так кто ж спорит, Яков Кириллыч, – с готовностью отозвался Востряков. – Это молодёжь куролесит, а мы – службу несём. Правильно, Тимофей?

– Правильно, правильно, – Ложкин залихватски поставил на место обойму пистолета.

– Всё, я дома, если что. Анатолий, позвоните Людмиле, успокойте, скажите, что всё штатно прошло. Волнуется же. Не звонили ведь ещё?

– Никак нет, – Шугаев захлопал на Гурьева пушистыми ресницами. – Сейчас позвоню, Яков Кириллович.

– Нехорошо, Анатолий, – укоризненно поджал губы Гурьев. – Работа – это очень правильно, здорово, мужчина без работы – не мужчина, не человек. Как и без семьи. Всё, занимайтесь.

– Вот, – с придыханием проговорил Шугаев, когда Гурьев вышел из кабинета. – Даже жену знает, как зовут. Вот – человек! – И посмотрел на Коновалова: – Понял, гад, какие люди изза тебя ночей не спят?! Ууу… Была б моя воля… Как он этого… С «вальтером» который, – я и ахнуть не успел, – а он… Ято думаю: чего это он с тросточкой, как пижон?! А это… Рраз! Рраз! С оттяжечкой! От плеча – пополам… Дааа!

– Он ещё и не так умеет, – поддел Ложкин.

– Уу, – опять с ненавистью посмотрел Шугаев на своего предшественника. И повторил: – Была б моя воля…

Его воля – не твоя, подумал Востряков, протирая ветошью ствол оружия. Не твоя – его. И увидел Бог, что это хорошо.

* * *

– Дарья звонила, – пробурчал заспанный Шульгин, когда он вошёл. – Раз сто. Как там всё? В цвет?

– Выучил, – усмехнулся Гурьев.

– С тобой и не то ещё выучишь, – отпарировал Денис.

Раздался низкий звук зуммера «Касатки». Гурьев снял трубку:

– Слушаю, Гурьев.

– Гур! – он услышал, как девушка громко вздохнула, переводя дух. Слышимость в «Касатке» была отличной. – Гур. Слава Богу. Ты… не ранен?!

– Да тьфу на тебя, – рассердился почти натурально Гурьев. – Какие ещё ранения?! Тоже мне, Верден, штурм Перекопа. Ложиська ты спать, дивушко. Я завтра заеду. Мне, видишь ли, тоже иногда поспать требуется. Все вопросы задашь мне завтра. Договорились?

– Нет. Ты не договариваешься – ты приказываешь, – грустно сказала девушка. – А я – слушаюсь и повинуюсь.

Пока, подумал Гурьев. Это – только пока.

– Но главное – ты жив. Всё остальное можно потом. Спокойной ночи, Гур. Я тебя очень люблю. И Арон Самойлович с Брайной Исааковной тебе привет передают. И Дина. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, дивушко.

Сталиноморск. 16 сентября 1940

Гурьев разрешил себе поспать на час больше – подъём не в пять, как обычно, а в шесть. Окончательно проснувшись, позвонил Широковой:

– Сегодня заканчивается твой больничный, Танечка, – с некоторой доли издевки сказал он в мембрану микрофона. – Приходи на работу, всё, в общем, закончилось. Новая метла, что вместо Коновалова, ещё по тебе пройдётся крупным наждаком, но ты не волнуйся – добрый волшебник товарищ Гурьев держит руку на пульсе событий.

– Яшенька…

– Всёвсё, слюни и сопли – это потом, при случае. Давай, займись делом. Я в школе до трёх сегодня. Целую ручки, – он повесил трубку, не дожидаясь окончания Татьяниных излияний.

Едва он переступил порог Ароновых хоромин, Даша кинулась ему на шею:

– Гур! Гур…

– Ну, ну, – он тихонечко отстранил девушку, покачал головой, улыбаясь. – Не надо из меня героя делать. Не надо. Всё, в общем, нормально.

– А Ферзь? – тихо спросила Даша.

– Какой ещё Ферзь?!

– Гур. Я знаю. Что с ним?

– Он там, где ему следует быть, – спокойно и бестрепетно глядя в глаза девушке, ответил Гурьев, вспоминая, как знакомо дрогнули в ладонях рукояти Близнецов. – И это всё, что тебе следует знать. Пожалуйста, дивушко. Пожалуйста.

– Ты убил его. Приговорил – и убил, – ответила Даша. – Я знаю. А ты знаешь, что чувствует человек, когда изза него погибают люди? Ведь ты знаешь это, Гур. Правда?

– Знаю, дивушко. Если тебе станет от этого легче, знай: я убил его в бою. Не безоружного. И то, что я убил, давно, очень давно, не было человеком. Тебе не о чем переживать – это правда. Я никогда не лгал тебе – не лгу и сейчас.

– Не лгал – но и всей правды не говорил.

– Никто не знает всей правды.

– Никто, – согласилась Даша, опуская голову. – Никто. Это же ужас, Гур. Ты. И ещё – столько людей. Вокруг меня. Изза меня. Что же будет, Гур?! Как же я смогу вам всем это вернуть?! Отплатить?! Разве я смогу?!

А ведь это – только начало, подумал он. Только начало. И проговорил, беря в ладони Дашино лицо:

– Я тебя научу, дивушко. Обещаю.

* * *

Около часу дня в школе появился недоспавший, но деятельный и озабоченный, Шугаев. Маслаков, увидев, как тянется перед Гурьевым человек в форме лейтенанта госбезопасности, похоже, осознал, что конец света в одной, отдельно взятой, местности, уже наступил, – выражение морды на заднице, во всяком случае, было именно таким. Что же касается всех остальных – их, вероятно, и появление наркома товарища Меркулова с докладом не слишкомто удивило бы. Гур Великолепный – что ещё к этому добавишь?!

– Вы напрасно так бегаете, Анатолий, – мягко укорил Гурьев лейтенанта. – Вы учитесь связью пользоваться. Позвонили бы – я бы зашёл.

– Да вы что, Яков Кириллович, – запротестовал уполномоченный. – Да мне вас и тут беспокоить неловко! И вообще, на машине же я…

– Вот в школе меня как раз и не нужно беспокоить, – улыбнулся Гурьев, возвращая лейтенанту папку с просмотренными и подписанными протоколами. – Дети уже меня и так на руках носят, а после столь явно обозначенного пиетета доблестных органов к моей персоне совсем с катушек съедут. Так что если какие вопросы – звоните, телефон знаете.

– Я вас ещё что спросить хотел, Яков Кириллович, – сказал Шугаев, прикрывая ладонью растягиваемый зевотой рот. – Извиняюсь. Не выспался… Насчёт гражданки Широковой с кем можно переговорить? Она же тут работала?

– Что значит – работала? – Гурьев, чувствуя, как поднимается адреналиновая волна, воткнул в лейтенанта взгляд, от которого у Шугаева волосы зашевелились на голове. – Что с ней?!

– Так… У подъезда… Часов девяти около…

Кто, кто ещё, в бешенстве подумал Гурьев. Я уже предупреждал – не сметь касаться моих женщин. Я предупреждал – или нет?! Я ничего не почувствовал. Ничего. Я ничего не чувствую. Не чувствовал к ней – поэтому?! Поэтому. Я виноват. Я.

– Подробности.

– Так мне буквально перед отъездом к вам доложили же. Коновалов фамилию назвал, я потому и сопоставил… Ножевое ранение в шею, Яков Кириллович, – успокаиваясь, договорил Шугаев. – Летальный исход – без вариантов. А Вы…

– Свинцов, – Гурьев зажмурился на миг. – Свинцов. Ферзь. Из преисподней достал, нежить. Мм, – он схватился за щёку, как от внезапной зубной боли. – Поднимайте людей, Анатолий. Всех, всех, милицию, моряков тоже, автобусная станция, вокзал, пристань, – не мне вас учить. Быстро, быстро.