– Кто это тут на нашем месте расселся?

Гурьев не спеша отложил вилку и нож, потянул салфетку, тщательно промокнул губы. И только после этого поднял на подошедших взгляд.

Тот, что задал свой хамский по форме и сути вопрос, дёрнулся, присел както в сторону, и перегнулся в пояснице. Всхлип, вырвавшийся из его лёгких, похожий на предсмертный взвой висельника, кажется, был слышен всем вокруг. Двое других, вжав головы в плечи, застыли – белосиние, как покойники, с трясущимися руками, коленками, боясь сделать лишнее движение.

– Прости, Светлый Барин, – хрипло и тихо сказал старший из троицы и склонился ещё ниже. – Обознался. Пойдём мы.

Немного помолчав, словно раздумывая, Гурьев почти неслышно осведомился:

– А я отпускал?

– Нет, Светлый Барин, – с готовностью откликнулся бандит. – Отпусти, Светлый Барин. Обознался. Прости, Христа ради. Нету меня. Уже нету. Вот, как Бог свят, – он, не разгибаясь и попрежнему уставясь в пол, несколько раз истово перекрестился. – Видишь, крест на мне. Отпусти, Христа ради, Светлый Барин.

Гурьев чуть качнулся на стуле, кивнул. И громко щёлкнул в воздухе пальцами. Официант, ненамного меньше перепуганный, чем бандиты, возник около столика:

– Пожалуйтес.

– Девушку с бутылкой ситро – вон туда, – Гурьев показал направление. – Помещение очистить, закрыть. Вопросы?

– Сделаемс, – официант попятился, увлекая за собой изумлённую до полного ступора девушку.

– Взяли стульчики. Сели, – Гурьев оборотился теперь к бандитам.

Этот голос, подумала Даша. Этот голос. Голос, от которого вырастают крылья. Или – вот так, как сейчас – замерзает воздух и всё живое. И неживое – даже камни. Как там говорят – стынет кровь в жилах? Надо услышать этот голос, чтобы понять, как возможно такое. Что такое возможно вообще. Да, теперь я знаю. Теперь знаю – возможно…

Бандиты подчинились без звука – расселись чуть не в метре от стола, поджав икры под сиденья, глядя в пол.

– Хорошо, – кивнул Гурьев. – Я кто?

– Светлый Барин, – тут же отозвался «старшина».

– А ты кто?

– Я вор, Светлый Барин.

– Кто послал?

– Ферзь, Светлый Барин. Прости.

– А Ферзь – кто? Вор?

– Нет, Светлый Барин. Он легавым был, Светлый Барин. А теперь – деловой. Прости, Светлый Барин.

– Почему ты пришёл?

– Я не знал, Светлый Барин. Отпусти, век буду Бога молить за твою доброту, Светлый Барин. Отпусти, Христа ради.

Гурьев опять покачался на стуле, подвигал бровями, как будто сомневаясь – казнить или миловать. Вздохнул:

– А у хозяина места вопросов к тебе нет?

Вор быстро вытряхнул карманы и шипнул, как спущенное колесо, на спутников. На столе выросла горка мятых и свёрнутых разноцветных бумажек.

– Всё, пустой я, Светлый Барин, – искательно наклоняя голову, сказал бандит. – Не серчай, Светлый Барин, не серчай. Не знали мы. Не знали.

– Иди, – разрешил Гурьев. – Иди. Ещё раз увижу тебя – когданибудь – убью. Понял?

– За что, Светлый Барин? Не сделал же я ничего. Обознался. На фантики позарился, есть грех, воровской. За что же жизни лишать?

– Я голоден, – Гурьев улыбнулся. – Я очень голоден. Брысь.

Несколько секунд посмотрев на дверь кафе, за которой скрылась троица, Гурьев перетёк в вертикальное положение и направился к Даше. Молча протянул девушке руку, отвёл обратно за их столик, отодвинул стул, усадил, – всё так, будто ничего и не произошло. Всё и выглядело так, будто ничего не произошло – посуда на столе не тронута, деньги исчезли. Разве только в кафе сделалось пустовато и тихо. Видя, как Гурьев, словно так и надо, взялся снова за великолепную рыбу – Рыбу, – Даша потрясённо прошептала:

– Гур… Мамочки, мамочки, Гур… Мамочки, какой же ты страшный. Какой же ты на самом деле страшный, Гур… Ужас. Ужас.

– Ты что, дивушко? – он расстроенно отложил прибор и отодвинул от себя тарелку. – Испугалась?

– Гур. Разве можно пугать людей – вот так?!?

– Людей – не стоит, – со вздохом согласился Гурьев. – Да, ты права. Людей – не стоит. А вот тени – тени должны знать своё место. И то, что тени меня боятся – это мне, в общем, нравится. Это неплохо. – Гурьев вдруг поймал себя на том, что только что – как и в последние пару лет, иногда, всё чаще – у него явственно проскользнули какието совершенно сталинские интонации, и расстроился ещё больше. – Ну, а с людьми… С людьми бывает сложно, это да. Но ведь танк – он всегда страшный, правда? Даже если танк – наш.

– Гур, ты что?! При чём тут… танк?! Ты же – человек!

– Какой же я человек, дивушко? – удивился Гурьев. – Я – танк. Уже очень давно. Сухопутный дредноут. И морской тоже, – добавил он с усмешкой.

Даша не приняла – ни шутки, ни тона. Гурьев увидел, как по лицу девушки градом покатились слёзы:

– Нет. Нет. Не смей. Ты не танк, – Даша изо всех сил уцепилась обеими руками за его руку, тряхнула – раз, другой, словно хотела разбудить. – Ты не танк! Ты человек! Ты мой друг – и ты человек! Я тебя люблю, Гур. И Рэйчел. И все. Все! Ты не можешь быть танком, Гур! Ведь я же так тебя люблю!..

* * *

– Ыыыыэээттта хххтооо?!? – задыхаясь от быстрого бега, спросил один из «шестёрок», тараща на старшего седые от ужаса глаза.

– Сссвевеветлылыййй Бабарииииннн, – странно заикаясь и стуча зубами, провыл «старшой», сползая спиной по штакетнику какогото забора. – Уууоооойй…

– Тот?!? Ааааа…

Вор бешено закрестился, забормотал:

– Прикатит… На зону прикатит… Терпил, фрайеров, фашистов ^[88]в шарашку забирать… По зоне хряпает… Чё не по его… Мусоров – пополам, саблей… Воров – пополам, саблей… Саблято – из руки растёт… Ууууооо… Ферзь, сука рваная… Гнида страшная… Попишу, ^[89]попишу, чушка вонючая, во что вмазал, вмазал во что… Уоооааай… Шнифты! ^[90]!! Шнифты видал?!?

Сталиноморск. 13 сентября 1940

На двери ресторана висела табличка «Спецобслуживание». Гурьев постучал. За стеклом возникла напряжённая физиономия швейцара, который отрицательно затряс головой и раздражённо потыкал пальцем в табличку. Гурьев кивнул и улыбнулся так, что швейцар, сначала побелев и отпрянув, завозился лихорадочно с запором. Мгновение спустя дверь распахнулась, и Гурьев шагнул внутрь.

Этот новый сладостный стиль хозяев жизни, подумал Гурьев, охватывая взглядом пространство ресторанного зала и привычно фиксируя расположение дверей и проходов. Этот стремительно вошедший в моду ампир эпохи позднего Репрессанса, с его тяжёлыми бордовыми присборенными шторами на окнах, безвкусной лепниной, обильно уснащённой символами безвозвратно ушедшей пролетарской эстетики, всеми этими звёздами, колосьями, молотками, серпами… И так органично смотрится в этих гипсовых складках всякая мутная накипь – все эти завмаги, завхозы, завклубом, завтрестом, завпотребсоюзом, замначальники милиции, вторые секретари и зампредисполкома. Зав, зав. Гав, гав. Коммунисты. Комиссары. Не в будёновках – в «сталинках» и картузах, похожих на фуражки комсостава. Армия любителей жизни. Какие уж теперь будёновки… И, как кокетливый фестончик на самой вершине этого душистого букета, – Ферзь, с его заграничной помадой и тушью для бровей и ресниц, сумочками и туфлями из крокодиловой кожи, «Коко Шанель», шерстяными и коверкотовыми отрезами, шёлковым бельём и фильдеперсовыми чулочками для толстоногих и толстозадых матрон и таких же толстоногих и толстозадых любовниц. И кокаином, наверняка. Нет ничего плохого в буржуазности, усмехнулся он мысленно. Я не против, я за. Только зачем было устраивать такую кровавую баню, перебив полРоссии? Чтобы сидеть здесь теперь вот так? Только не говорите, что вы заслужили это в честной схватке. Не было никакой честной схватки. Вы всё это украли. Сбольшевиздили. А теперь – всё вернётся на место. Потому что я уже здесь. Не так, иначе – но вернётся на место. Потому что всё всегда возвращается. Возвращается вечером ветер на круги своя. Возвращается боль, потому что ей некуда деться. Господи. Рэйчел. Откуда это в моей голове?!