– Но?

– Трудный класс, – посетовала Завадская. – За предыдущий год сменилось два классных воспитателя. Неровный класс. И чтобы десятый «Б» чегото сам захотел, да ещё весь сразу, – я такого не припомню просто.

– Вы хотите сказать, что у меня нет выбора? – Гурьев вдруг улыбнулся отчаянно.

– Боюсь, что так, Яков Кириллыч.

– А другие делегации вас не посещали?

– Не сомневайтесь. Посетят.

– Это радует, – Гурьев усмехнулся и чуть наклонил голову набок. – Мне действительно необходимо заниматься своими делами. Это очень важно, поверьте. Но если вы считаете, что детям необходимо иметь классным воспитателем непременно меня, то – куда же я денусь?

А в общемто, в основном, изза Даши, конечно, подумал он. Потому что…

– Значит, согласны?!

– A la guerre, comme a la guerre. ^[42]

– Только Вы не идите у них на поводу, – Завадская погрозила Гурьеву пальцем. – На шею сядут!

– Ох, не пугайте, – усмехнулся Гурьев. – Уж как прорежется. Только давайте договоримся.

– Всё, что угодно, Яков Кириллыч, – Завадская молитвенно прижала руки к груди.

Гурьев засмеялся.

– Ясно. Несколько вопросов.

– Пожалуйста.

– Каким образом вам удалось заполучить такое сокровище, как Шульгин?

– Вы иронизируете или серьёзно? – Завадская поджала губы.

– Я абсолютно серьёзен, – кивнул Гурьев.

– Конечно, образование у Дениса Андреевича хромает, – вздохнула заведующая. – Но он детей обожает, и ребята платят ему взаимностью. Я верю, что это очень важно. Причём контакт у него со всеми – и с младшими, и со старшими. Разумеется, он не педагог и вряд ли представляет себе, что это такое, но зато у него такое стихийное чувство доброты и справедливости, что я его ни на кого не променяю. Даже на Вас, – Завадская торжествующе посмотрела на Гурьева.

– Ого, – усмехнулся Гурьев. – А ведь я могу расценить это, как бунт на корабле. Не боитесь?

– Вы… Вы что себе позволяете?!

– Я шучу, Анна Ивановна, – Гурьев наклонил голову набок. – И очень рад, что вы так Дениса понимаете. Мне он тоже нравится. А это, я думаю, не случайно.

– Вы уже с ним стакнулись, – с явной ревностью в голосе проворчала Завадская.

– А как же иначе. Не только стакнулись, как вы выразились, но и остаканили полную конгруэнтность жизненных позиций при всём разнообразии тактических подходов. Вот только непонятно, как они с Маслаковым уживаются.

– Они и не уживаются, – пригорюнилась Завадская. – В прошлом учебном году мне дважды едва удалось предотвратить рукоприкладство. И не вижу ничего смешного! Ничего, абсолютно!

– Я тоже, – согласился Гурьев. – Обещаю провести разъяснительную работу.

– Да уж будьте так любезны!

– А с каких это пор школьный учитель, пусть даже и парторг – член бюро горкома?

– Трофим Лукич – заслуженный партиец, на партийной работе с двадцать четвёртого года… Что?

– Ничего, – очаровательно улыбнулся Гурьев. – И?

– И школа у нас не совсем обычная. У нас учились и учатся дети городских руководителей, поэтому и внимание к нам повышенное.

– И давно?

– Довольно давно.

– Ну, ясно. Емуто в радость. А вас не утомляет?

– Нет, – нахмурилась Завадская. – Яков Кириллович, я вас попросила бы.

– Дада, конечно.

– Я надеюсь, вы понимаете.

– Я понимаю даже гораздо больше, – Гурьев стёр улыбку с лица с такой скоростью, что Завадская вздрогнула. – Увы. А ещё я очень много знаю. Так что вы не бойтесь, дражайшая Анна Ивановна. Я прикрою, если что. Поскольку имеются и возможности, и полномочия.

– Вот как.

– Да. А пока, с вашего позволения, откланяюсь, – и Гурьев поднялся.

Сталиноморск. 5 сентября 1940

Проконтролировав копающихся в крепости археологов, Гурьев отправился на работу. Зайдя на урок в 10 «Б», – история, улыбнулся Широковой изо всех сил, отчего бедняжка едва удержалась на ногах, повернулся к классу и, грозно насупившись, велел остаться на классный час. И вышел, слыша за спиной радостный шум, который успел уже полюбить.

Не то чтобы он волновался. Просто Гурьев положительно не ведал, с какого угла приступать к задаче, и потому решил начать, как Бог на душу положит:

– Ну, архаровцы, – он обвёл своих подопечных грозным взглядом, – признавайтесь, чья это идея – заполучить меня классным папой?

Ребята загалдели, засмеялись. Гурьев поднял руки:

– Вот что, дети мои. Раз вы такие умные, то план внеклассной работы будете сами составлять. Вы всётаки в школе десятый год, а я – четвёртый день. Так что – вам и карты в руки.

Тут уже гвалт поднялся совершенно невообразимый. Гурьев сел за учительский стол и с отсутствующим видом уставился в окно, боковым зрением наблюдая за учениками. Кажется, начало им понравилось.

– Яков Кириллыч, Вы серьёзно?!

– Во здорово!..

– А можно…

– Да подожди ты! Дай сказать…

– Яков Кириллыч, Яков Кириллыч! А мы, значит, можем всё, что хотим, делать!?

Гурьев задумчиво поскрёб большим пальцем ямочку на подбородке:

– В пределах разумного. Я не уверен, что предложение покидать стулья из окна найдёт в моём лице широкую поддержку. Кроме того, я категорически не одобрю идею забросать прохожих водяными бомбочками. Ну, а в остальном – пожалуйста.

Ответом ему был громовой хохот. Когда он смолк, ктото из мальчишек сказал:

– А мы в походе сто лет уже не были! Яков Кириллыч, давайте сходим, а?

– Куда?

– А в Старую крепость. Можно?

Почему нет, подумал Гурьев. Хороший повод для истории. И кивнул.

– Урррааааа!!!

– Значит, первым пунктом внеклассной работы у нас поход. Когда?

– А в воскресенье!

– Следующее!

– Нет. Не годится. Я могу двадцать первого, а потом буду смертельно занят. Годится двадцать первое?

– Годится!!!

– Добро. Быстро сели все на места, сейчас распишем, что взять с собой и кто что понесёт. Ну, тише, я кому сказал?!

Когда обязанности распределились, Гурьев встал у доски:

– Все свободны, кроме Чердынцевой.

Класс, радостно заулыбавшись, загрохотал было крышками парт, но замер, услышав голос нового классного воспитателя – спокойный голос, модуляции которого, кажется, искажали пространство:

– Тихо и по одному. Сомов, Остапчик. Ваше задание в силе. Ждите в коридоре.

Когда ребята, всё больше на цыпочках, покинули кабинет, Гурьев подошёл к Даше, сел за парту с ней рядом:

– Что надумала, дивушко?

– Ничего, Гур. Не знаю.

– Дело ясное, что дело тёмное. Не знаешь, когда точно отец возвращается?

– Нет. Это же военная тайна!

– Ну, разумеется, – покивал Гурьев. – Конечно, тайна. Это правильно, это ты молодец. Ладно. Двигай к Нине Петровне, ребята ждут. Чтонибудь нужно, кстати? Продукты, может быть?

– Мы с Денис Андреичем в военторге вчера по папиному аттестату отоварились. Нине Петровне всё кстати. А я… Мне много не нужно.

Это точно, подумал Гурьев. Много не нужно. Двое за руки, двое за ноги. А пятый с инструментом. Порвут, как козу. Никакая наука не поможет. Сказать ей об этой записке, будь она неладна? Если всё это именно изза докладной Чердынцева, и черновик уже ушёл за кордон – а она не знает об этом? Или она ничего вообще не знает? А если я ошибаюсь? Если всё это – чулки и помадки? Если я начну сейчас её расспрашивать, начнётся настоящий кошмар – «не думай о белой обезьяне». И она перестанет мне верить. И я не смогу ей сказать потом нечто куда более важное, чем эта проклятая записка. Нет. Нельзя. Её доверие, она сама – важнее, неизмеримо важнее любой толпы кораблей и самолётов. Поэтому – нет. Не скажу. Не спрошу. Точка. Иерархия приоритетов. Он представил себе – нет, не представил, разве можно представить такое?! – подумал о том, что станет с этим лицом, с этой кожей, с этими глазами, когда в них плеснут серной кислотой. Подумал, как легко – при помощи маленького кусочка свинца – превратить это живое, ненаглядное чудо в кусок холодной протоплазмы. Что случится, когда она попадёт в крючки к «специалистам» – профессионалам, внутри которых сидит настоящая нежить. С другой иерархией приоритетов. Как станет ошмётками человека, готовыми на всё, абсолютно на всё – лишь бы прекратилась боль. И когда эти творят такое – ах, какая у них эрекция. Гурьев прищурился на миг и отвернул голову, чтобы Даша не увидела его глаз. Не нужно было ей сейчас этого – глаза его видеть.