Гурьев понимал, что в словах учителя содержатся сразу две правды: объективная правда происходящего и личная правда Мишимы, принявшего решение отомстить и делающего всё, чтобы никто из присутствующих не смог ему помешать – и при этом избавить их от ответственности за его решение.

– Вы – сыщики, и я не должен учить вас делать вашу работу, – продолжил Мишима. – Вы знаете не хуже меня – бывают времена, когда нужно отступить, чтобы усыпить бдительность врага и внушить ему чувство безнаказанности. Тогда у нас, возможно, появится шанс довести дело до конца.

– Есть в ваших словах доля истины, Николай Петрович, есть, – вздохнув, признался Вавилов. – Что скажешь, Варяг?

– Я не согласен.

– Да понимаю я, что ты не согласен, – Вавилов посмотрел на Городецкого, на Гурьева, на Полозова – и полез за папиросой. – А вот я – согласен. Активность по делу прекратить, бумаги сдать под роспись мне лично, удостоверения временных сотрудников – на стол. Всё. О дальнейших действиях будет сообщено особо. Варяг, пиши постановление о прекращении расследования, я подпишу, сдадим в следственную часть завтра утром, пускай подавятся. Мы сейчас с конторой воевать не можем. Не тот расклад.

– Батя!

– Я сказал – всё. Это всё, Варяг, – Вавилов тяжело уставился на Городецкого.

Полозов, Мишима и Гурьев вышли на крыльцо здания на Петровке, когда их догнал окрик Городецкого. Они остановились и повернулись к Варягу, который быстро направлялся к ним. Мишима, кивнув Гурьеву, подхватил моряка и увлёк его за собой.

– В общем, так, Гур, – Городецкий закурил, сердито щёлкнул крышкой зажигалки, убирая её в карман. – Извиняться и расшаркиваться не стану, ты человек достаточно взрослый, понимаешь, какой мразью я себя чувствую.

– Варяг, перестань, – мягко проговорил Гурьев. – Я действительно понимаю, – он посмотрел на медленно удалявшихся Полозова и Мишиму. – Не стоит. Давай, мы наши остальные договоренности продолжим выполнять, а с этим делом – ну, придётся пока подождать. И не надо, действительно, всяких высокопарностей.

– Мстить будешь? – тихо спросил Городецкий, прокалывая Гурьева насквозь слюдяными сколами глаз.

– Нет, – с легким сердцем ответил Гурьев. Он не врал – его мысли действительно были далеки от мстительных планов.

– Ну, и на том спасибо. Паспорта и визы занесу сегодня вечером.

– Спасибо, Варяг, – Гурьев пожал Городецкому руку с искренней признательностью, которую испытывал, несмотря на явный провал обещанного расследования. – Я действительно понимаю, что у тебя есть потолок, и этот потолок – не Фёдор Петрович.

– А у тебя – нет потолка? – сердито проговорил Городецкий, с трудом сдерживая клокочущую в нём ярость.

– У всех есть, – согласился Гурьев. – Только у всех – разный. Не будем больше об этом. Получится поговорить – поговорим. А нет – значит, нет.

– Ладно. Бывай и до вечера, – дёрнув плечами, Городецкий стремительно развернулся и скрылся за тяжёлыми дверьми.

Москва. Май 1928

Французские и польские визы в паспорта Полозова и Пташниковых Гурьев проставил за день – это, с его связями, не составило никакого труда.

– Прощаться будем дома, – сказал Гурьев, отдавая родителям Ирины паспорта. – Обстановка такая, – не хочу, чтобы нас вместе видели на вокзале, мало ли что.

– Спасибо Вам, Яша, – стиснуто проговорил Пташников. – Я…

– Не нужно, Павел Васильевич, – бестрепетно улыбнулся Гурьев. – Вы для меня вовсе не чужие люди, я к вам… привязался. Даст Бог, как говорится, свидимся ещё – мир тесен и шарообразен. Деньги вы обменяли, как я вам говорил?

– Не все, Яша. Вы понимаете…

– Понимаю, – Гурьев кивнул. – Давайте, сколько есть, вам передадут их после таможни.

– Это… не опасно?

– Вы хотели спросить – надёжно ли? – Гурьев наклонил голову к левому плечу. – Как в банке у Ротшильда. Не волнуйтесь, всё улажено. Вот ваши билеты, – он выложил плацкарты и купейные талоны на стол. – Поезд завтра в половине седьмого с Виндавского.

– Как – завтра?! – охнула мать Ирины.

– Завтра, – безжалостно и тихо сказал Гурьев. – Завтра. Весь этот хлам… оставьте, не стоит и одной вашей слезинки, Елена Дмитриевна. Вы знаете и сами – так правильно, только боитесь. Не нужно. И давайте прощаться, что ли.

Они обнялись и расцеловались. У обоих Пташниковых глаза были на мокром месте. Ничего, молодцы, держатся, подумал Гурьев. Сказать, не сказать? Скажу.

– Лихом не поминайте, ладно? – он кивнул, словно соглашаясь сам с собой, и растянул губы в привычной улыбке. – Я понимаю – я совершенно не оправдал ожиданий и надежд, которые вы, скорее всего, на меня возлагали. Сегодня обстоятельства сильнее меня, но так будет не всегда. Обещаю. Иришу берегите, она у вас чудо. Прощайте.

Граница Польша – СССР. Май 1928

Поезд отошёл от станции Столбцы. Пташниковы и Полозов чинно сидели в купе, перебрасываясь ничего не значащими вежливыми замечаниями. Ирина сидела рядом с матерью, бледная, осунувшаяся, но с совершенно сухими глазами. Гурьев прощался с ней без свидетелей, и никто – ни родители, ни Полозов – не могли даже представить себе, где, когда и как это происходило. Константин Иванович, бросая на «жену» украдкой короткие взгляды, мучался от желания высказать слова утешения и поддержки, что вертелись у него на языке, но понимал, что это – последнее из того, чем стоило сейчас заниматься. Стук в дверь прервал его невесёлые размышления.

– Да? Войдите! – преувеличенно бодро отозвался отец Ирины.

В купе протиснулся незнакомый кондуктор – того, что проверял у пассажиров документы при посадке, Полозов запомнил очень хорошо:

– Доброго здоровьичка, господа, – он немного заискивающе поклонился и улыбнулся, хотя глаза оставались жёсткими, оценивающими. Полозов напрягся. – Кто здесь будет доктор Пташников, Павел Васильевич?

– Я, – Пташников привстал.

– Вот, велено вам передать, – кондуктор протянул ему перехваченный бечёвкой увесистый пакет и, поднеся два пальца правой руки к форменной фуражке, ещё раз поклонился. – Счастливого пути, значит, судари и сударыни.

Кондуктор аккуратно затворил за собой дверь, и шаги его в коридоре вагона заглохли, поглощённые грохотом колёс на стыках, – но никто из присутствующих не решался прикоснуться к пакету, словно в нём находилась бомба. Наконец, Ирина выдавила из себя:

– Константин Иванович. Откройте, ради всего святого.

Полозов, обрадованный возможностью хоть чтонибудь предпринять, достал перочинный ножик, разрезал бечёвку и развернул бумагу. И, рухнув обратно на сиденье, весь покрылся красными пятнами, уставясь на пачки фунтов и франков в банковских упаковках. Он даже представить себе не мог, сколько тут может быть денег. И что денег вообще бывает столько. То есть, конечно, теоретически – да, но… Да тут на целый таксопарк наберётся, понял моряк.

– Вот шельмец, – Полозов ошарашенно помотал головой и посмотрел на бледных, как полотно, доктора Пташникова и его супругу. И, осознав, какими аргументами мог воспользоваться сын его погибшего командира для того, чтобы убедить кондуктора пронести через таможню, пограничников и дефензиву, ^[129]а потом – передать пакет, содержимое которого ни у кого не могло вызвать и тени сомнения, покраснел, как варёный рак. – Ах, шельмец!

И, встретившись взглядом с «женой», понял – она всё знает. Вот теперь Полозов сделался просто лиловым.

Москва. Май 1928

Гурьев сидел на крыше и смотрел на зарево, поднимающееся над домом на СадовоСамотёчной улице. По лицу его катились слёзы. Звенели пожарные колокола, и слышались автомобильные гудки и заполошный перезвон пожарных колокольцев. Варяг стоял рядом, и на его лицо было просто страшно смотреть.

– Ты знал? – глухо спросил Городецкий.

– Знал.

– Почему?! Почему, чёрт тебя подери?!?

– Это гири , Варяг. Долг признательности и чести. Когдато мой дед подарил ему новую жизнь – просто так. Поэтому. Он самурай, и он не мог поступить иначе. И он ничего не сказал мне – ни где, ни когда. Не кори себя. Ни ты, ни я – не в нашей власти предотвратить это. Это – как гнев богов Ямато, Варяг. Никто был не в силах ему помешать. Там могла оказаться хоть дивизия ГПУ – и он прошёл бы через неё, как горячий нож сквозь масло, оставив за собой только трупы. Ты даже не представляешь себе, на что способен Нисироосэнсэй Мишимано Ками из клана Сацумото. И это хорошо. Это правильно.