– Что? – нахмурился Вавилов.

– То самое, Фёдор Петрович. Уедет Ирина, уедет и Полозов – воин теперь из него никакой, туберкулёз – штука препротивная. А нам – оставаться. И вам, и Варягу, и мне. Это же наша страна. А получается, что мы не можем ничего. Ни мыслей никаких, ни планов. С этими – противно. Самим – невозможно. Вот и ерундим, как Варяг говорит, помаленьку. Там жулика прихлопнем, тут рукосуя прижмём. А понастоящему – не происходит ничего.

– Экой ты скорый, сынок, – усмехнулся Вавилов. – Людей надо не десяток и не два.

– Нужна концепция. Инструменты. А Варяг думает…

– Варяг неплохо думает, – перебил Гурьева Вавилов. – Он один, может, и не придумает всего, но все мы вместе – обязательно придумаем. Не может быть такого, сынок, чтобы не придумали мы, понимаешь? Ты ведь правильно сказал, что нам здесь оставаться. Значит, придумаем. А как же иначе?

Москва, Виндавский вокзал. Май 1928

Гурьев отправился встречать Полозова один. Ирина хотела пойти тоже, но Гурьев не согласился: сам. Так будет лучше.

Поезд опаздывал – Гурьеву пришлось ждать около получаса. Когда Полозов, словно юный мичман, спрыгнул с подножки вагона, Гурьев почувствовал в горле комок, который не смог проглотить. И шагнул навстречу.

– Яков Кириллович, голу… – Полозов осекся на полуслове, схватил Гурьева за плечи, тряхнул с неожиданной силой: – Что случилось?! Что случилось… сынок?!

Он только головой покачал в ответ – не мог сказать сразу. Как не смог бы, наверное, сказать такое отцу в первую минуту встречи. Но Полозов понял:

– Что? Что с ней?! Жива?!. – И, когда Гурьев снова покачал головой, пошатнулся: – Нет. Не уберёг. Прости меня, Кир. Всетаки – не уберёг. Господи, Гур. Я так спешил. Как же это?!

Москва. Май 1928

Они сидели втроём за столом; тонкий фитилёк горел в чашке с оливковым маслом. Перед ними стояла располовиненная бутылка водки, нехитрая закуска да лежала пачка полозовских папирос «Витязь». Полозов курил, не переставая:

– Я помню это кольцо. Как же вы собираетесь искать его, Яков Кириллович?

– Я не собираюсь искать кольцо, Константин Иванович. Я собираюсь искать тех, кто захотел его получить. Найдутся эти люди или человек – найдётся и кольцо.

– Чтонибудь мы уже знаем?

– Мы, – Гурьев посмотрел на моряка и улыбнулся. – Вы с нами, Константин Иваныч?

– Что же, – Полозов длинно вздохнул. – Я ведь полагал, что все долги раздал уже. А получается – ещё нет. Значит, живём дальше. Конечно, я с вами, Яков Кириллович.

– Гур.

– Да. Конечно. Так что у нас есть?

Гурьев поведал Полозову историю знакомства с Городецким и размышления последнего на тему qui prodest. ^[125]К концу повествования моряк сделался мрачнее тучи:

– Вот так так… Но если всё настолько хорошо известно… То… что же нам остаётся?!

– Нам остаётся исключить все прочие версии, Константин Иванович. И решить, прав, в конце концов, Варяг, или нет. Но даже в этом случае задача найти кольцо вовсе не сходит с повестки дня.

– Почему?

– Кольцо принадлежит моей семье. Моя семья и моя страна – то, что связано друг с другом неразрывно, а кольцо – такой же исторический персонаж, как вы или я, Константин Иванович. Мне нет никакого дела до того, кто и по каким причинам захотел лишить мою семью её истории. Кольцо вернётся на место, а люди – или не люди – посмевшие протянуть к нему руки, – покойники. Точка.

Мишима, до этого молчавший так, будто его и не существовало, медленно опустил голову в знак одобрения.

Вечером пришли гости – Городецкий, Герасименко и сам Вавилов. Инструктаж Городецкого произвел на Полозова сильное впечатление, а вручённое ему Вавиловым удостоверение внештатного сотрудника – такие же удостоверения получили Гурьев и Мишима – довершило картину полного и окончательного разгрома. Встряхнувшись, как после удара волны, он спросил:

– И после всего этого… Вы считаете, что у нас есть какието шансы на успех?!

– Шансы есть всегда, – Городецкий оглядел присутствующих. – Величина этих шансов может быть разной, но шанс всегда есть. И его тем больше, чем внимательнее вы отнесетесь к моим разработкам. Договорились, Константин Иванович?

– Да. Можете на меня положиться.

– Варяг. Насчёт документов.

– Я взял на контроль этот вопрос, Гур. Всё будет в цвет.

– Спасибо.

– Сочтёмся, – просиял Городецкий и поднялся. – Так что – по коням. Завтра в восемь жду вас всех на Петровке.

Сыщики ушли, и Мишима знаками велел Гуру уложить моряка ночевать. Когда с этим было покончено, Гурьев вернулся на половину Мишимы и опустился на татами напротив учителя.

– Теперь слушай внимательно, Гурочан.

Мишима закончил говорить. Гурьев сидел перед ним, боясь жестом или взглядом выдать обуревавшее его смятение. Наконец, справившись с собой, он проговорил:

– Я должен быть твоим кайсяку, учитель?

– Нет, – спокойно отверг его догадку Мишима. – Я всё сделаю сам. Это гири.

– Это… неправильно, сэнсэй, – Гурьев поднял на Мишиму глаза, в которых сверкнули слёзы.

– Это правильно, мой мальчик, – ласково сказал Мишима, дотрагиваясь до его руки. – Это самое правильное, что мне следовало сделать в жизни, чтобы моя карма стала совершенной, Гурочан. Мой гири перед твоей семьёй будет, наконец, исполнен, и мой дух будет готов к новому воплощению. О чём ещё может мечтать буси?

– Варяг будет в бешенстве.

– Это его карма, – Мишима на мгновение прикрыл глаза. – Я всё продумал. Варяг станет героем, и получит шанс исправить то, что так стремится исправить.

– Как, сэнсэй?!

– Ты узнаешь это чуть позже.

– Обещай мне одну вещь, сэнсэй, – тихо попросил Гурьев.

– Какую, Гурочан?

– Я не знаю, что там, по ту сторону. Никто не знает… Присматривай за мамой, ладно? Пока я… Здесь.

– Обещаю. А теперь ступай и принеси мои дайшо. Нам нужно многое обдумать вместе.

Москва. Май 1928

Мишима разбудил Гура и Полозова в пять утра. Моряк с изумлением наблюдал за зарядкой, которую делали Мишима и Гурьев, показавшуюся ему ритуальным танцем. Особенно если учесть, что упражнения имели место на свежем воздухе – на крыше. После завтрака Мишима заявил не терпящим возражений тоном:

– Вам серьёзно нездоровится, Константин Иванович. Мы с Гуром станем вас лечить, и вы, будьте любезны, не возражайте.

– Горбатого, как известно, могила исправит, – криво усмехнулся Полозов. – Возражать? Помилуйте. Мне и самому страсть как любопытно.

Мишима, как заправский врач, минут десять обстукивал Полозова со всех сторон пальцами и мял ладонями, подолгу пробовал пульс, вертел со спины на живот и обратно, – моряку ничего не оставалось, как только покряхтывать. Время от времени Мишима давал Гурьеву поучаствовать, резко задавая вопросы пояпонски и внимательно выслушивая ответы. Наконец, он выпрямился:

– Не так ужасно, как я полагал. Можно попробовать.

– Простите, Николай Петрович, – удивился Полозов – Нам разве…

– Сегодня вы останетесь дома и будете выполнять мои указания, – ласково проговорил Мишима. – Завтра, если я сочту ваше состояние подходящим, мы поговорим о дальнейшем.

И он снова отрывисто заговорил с Гуром пояпонски.

Закончив под руководством учителя ставить иглы, Гурьев осторожно похлопал мало чего соображающего моряка по плечу:

– Ну, вот, Константин Иваныч. Первый сеанс. Сорок минут полежите, потом я сниму иглы, и мы откланяемся. Мы с Николаем Ивановичем не чародеи, конечно, но вам потребуется немало сил в ближайшее время. Поэтому сделайте одолжение, не ропщите и не хорохорьтесь, чахотка – штука более чем серьёзная и требует соответствующего отношения. Договорились?

– Да куда уж теперь деваться, – пробормотал Полозов, морщась от странных ощущений в тех местах, где из него торчали длинные иглы с круглыми головкамибусинами, – красными, чёрными и белыми. – И что же? Неужели помогает?