Москва. Май 1928

Городецкий с размаху хлопнул себя ладонями по вискам, сердито пробормотал:

– Ничего не понимаю… Чертовщина какаято!

– Пойди Бате пожалуйся, – Герасименко воткнул папиросу в массивную, похожую на ендову, бронзовую пепельницу. – Он тебя полечит.

– И пойду, – буркнул Городецкий. – И пойду.

Минуту спустя он входил в кабинет к Вавилову. Ну, кабинет – громко сказано. И всётаки. Остальные сотрудники отдела по борьбе с особо опасными преступлениями размещались все вместе в комнате площадью метров сорок. И только у Фёдора Петровича был выгорожен отдельный закуток, громко именуемый, с подачи Городецкого, «кабинетом», «стены» которого не доходили до потолка.

– Фёдор Петрович, надо пообщаться.

– Проходи, сынок, – кивнул Вавилов. – Жалуйся.

Городецкий вздохнул. Жалуйся – одно из любимых батиных словечекприсказок. А вот как пожалуюсь сейчас, не обрадуешься, подумал он.

– Давай, Фёдор Петрович, вместе подумаем. А то чем больше я над этой ситуацией ломаю голову, тем больше и больше у меня вопросов.

– Излагай.

– Мне такая странная семейка в жизни не попадалась, Батя. Ты посмотри только. Убитая, Уткина Ольга Ильинична – переводчик, справка с места работы – шесть языков, включая японский. Не замужем. И вроде бы не была никогда. Сын носит фамилию Гурьев. Я документы его погляжу ещё, но, судя по рапорту Рудакова, парень вёл себя…

– Как? В рапорте ничего про это нет.

– Эмоции к делу не пришьёшь, Батя.

– Так как?

– Спокойно очень. Ну, не верю я в самообладание у мальчишки. Понимаешь?

– Понимаю. Это тоже к делу не пришьёшь.

– Я и копаю.

– Это правильно. Копай. Дальше.

– С ними вместе живёт заведующий домоуправлением Ким Николай Петрович. По документам – кореец. Кто они друг другу – Уткина, мальчишка, кореец? Я прошёл лично по подъездам. Кима этого уважают, как падишаха, ейбогу.

– Не боятся?

– Это и удивительно, Батя. Дворники – гренадёры. Чистота везде – слушай, тебе надо самому на это посмотреть. Живёт эта троица на чердаке. Втроём, больше никого. Ну, и… Ты читал, что Колумб про эту квартиру пишет?

– Читал я, читал. Занятно. Не повторяйся. Давно этот Ким там заправляет?

– С восемнадцатого года. Приехали они из Питера. Практически сразу Кима комендантом назначили. Это не один дом, четыре, просто под одним номером – стена к стене, колодцем.

– И везде так?

– Как?

– Чистота и порядок.

– Абсолютно.

– Интересно. А жильцы? Сплетни какие?

– Вот, Батя. Сплетен нет. Николай Петрович – царь, бог, отец родной. Нет перебоев с водой, с отоплением, с канализацией. Слесаря трезвые.

– Это как? – Вавилов, кажется, впервые за всё время разговора понастоящему удивился – не зажёг новую папиросу от предыдущей. – Сан Саныч, ты это о чём?

– Об этом самом. Образцовое хозяйство. Хоть сейчас на доску почёта. Да и висит, конечно.

– Был у районного уже?

– Обижаешь, Батя.

– Ты рапорт когда напишешь?

– Когда Скворушка выйдет, – покаянно хмыкнул Городецкий. И добавил – с нарочитой плаксивостью в голосе: – Ну, Батя…

– Я ундервуд для кого у начальства выпрашивал? – грозно сдвинул брови Вавилов.

– Ну, Баатя…

– Ладно, ладно, – Вавилов всётаки закурил. – Дело ясное, что дело тёмное. Мальчишку вызвал?

– Вызвал. На послезавтра. А сегодня вечерком хочу нагрянуть туда. Посмотреть, откуда ножки растут. Богомол прикроет.

– Что по налётчикам?

– Да ничего пока, – зло дёрнул головой Городецкий. – Этот, которого Уткина подколола. Батя, такой удар – это надо точно знать, куда бьёшь. Удар потрясающий просто. На шпильке – другая кровь тоже. Больницы и морги я опросил, но пока отчёты пришлют…

– По острому предмету?

– Редкая штука. Я ничего похожего никогда не видел. Литературу поглядел. Японки такие шпильки в традиционную причёску встраивают. В умелых руках и в ближнем бою – гроб с музыкой. А это ещё и старинная работа. Дерево, кость. Одним словом, Батя, это дело – наше. Особое. Повезло, что Колумб дежурил.

– Понятно. Сколько их было, мы пока не знаем.

– Минимум трое и лихач. Одного Уткина уложила, второго точно ранила. Может, и третьего. Ох, и непростая дамочка. Со стилетом в сумочке. Или в волосах. А?

– Да. Непростая. Так ведь я же от тебя не требую результат мне сей минут выдать, Варяг. Думай.

– Я думаю. И чем больше я думаю, тем меньше ясности. Ты смотри, Батя. Много ты знаешь женщин её возраста и образа жизни, которые, попав в такую переделку, способны на чтонибудь хоть отдалённо похожее?

– Нет.

– И я нет. Почему не закричала? Как успела вытащить спицу эту? И не просто вытащить.

– Ну, они тоже, судя по всему, не подготовились. Много, много вопросов, Варяг. И у тебя, и у меня. Так что с мальчишкой и с этим Кимом надо побеседовать, конечно, сначала на их территории. А там поглядим. Это ты правильно решил. Иди, соберись. И я подумаю.

Москва. Май 1928

Гурьев посмотрел в глазокперископ, устроенный так, что снаружи его было невозможно заметить, и распахнул дверь:

– Проходите.

Городецкий шагнул через порог, представился, быстро, со знанием дела огляделся. Гурьев увидел, что следователь удивлён. Удивлён – слишком обтекаемое слово. Удивился и Гурьев, что умудрился вовремя укрыть от внимания гостя. Городецкий был старше Гурьева лет на семьвосемь, если не меньше, атлетически, очень пропорционально сложен, хотя и не мог соперничать с Гурьевым ростом, а одет так, как милиционеры, даже очень и очень серьёзные, не одеваются. Не умеют и не могут себе такого позволить. На Городецком был костюм из английского сукна, сорочка с очень ровным воротничком и правильно подобранный галстук, на ногах сияли надраенные, словно только что от чистильщика, ботинки, а на голове – опять же английское кепи. Он снял головной убор и движением, которое Гурьев с уважением отметил и оценил, повесил кепи на вешалку. У следователя оказались иссинячёрные прямые волосы, расчёсанные на косой пробор, жёсткое, породистое лицо воина неведомо в каком колене и невероятные малахитовозелёные глаза, цепконастороженные и острые, как скол слюды. Но, вот странно, ни сам следователь, ни завораживающие его глаза не становились от этого менее привлекательными. Ух ты, подумал Гурьев. На кого же это нас вышвырнуло? Такому зверю лучше бы не попадаться. А уж злить его и подавно не стоит.

В голове у Городецкого творилась самая настоящая буря. Он почти уверился в том, что понял, куда попал. Конечно, всего я сразу не прокачаю, да мне и не позволят – сразу, подумал он. Вот уж действительно, – не было счастья.

Увидев неслышно возникшего чуть позади гурьевского плеча Мишиму, Городецкий постарался исполнить поклон так, как, по его разумению, это следовало сделать:

– Конничива, Николайсан. Простите, пожалуйста, не знаю вашего настоящего имени. Ну, да это не так уж и важно.

Очень глупо, подумал Гурьев. А ещё сыщик называется. Сразу же выдал, что знает и понимает куда больше, чем ему следовало бы по чину. Глупо, на самом деле. Теперь сэнсэй ни за что не станет ему доверять. А что станет делать? Манипулировать? Ну, с этим, пожалуй, может легко и не получиться.

Мишима слегка поклонился в ответ и проговорил без улыбки:

– Не стану притворяться, что никогда не слышал, как здороваются пояпонски. Тем более – Ольга Ильинична была переводчиком. Здравствуйте, товарищ Городецкий. Пожалуйста, присаживайтесь к столу. Чаю?

– С удовольствием, – Городецкий улыбнулся, словно выстрелил. Улыбка у него была замечательная. Вот барышни с ног падают, подумал Гурьев. Без всякой зависти, – скорее, восхитившись.

Городецкий ещё раз огляделся. Добирает детали, решил Гурьев. Нуну. Давайдавай. Городецкий выложил руки на стол – руки, привычные к боевой работе, это тоже было отлично видно: