– А войны Государь не допустит, – убеждённо проговорил фон Эссен. – Воевать в нынешнем веке совершенно никак невозможно. Не война, а тотальная гибель. Не могут ни Господь, ни Государь такого позволить. Верьте, Ольга Ильинична.

– Я рада бы вам поверить, Николай Оттович. Только я ведь знаю. Я вижу.

– Что же, и мою судьбу видите?

– Вижу.

– Не поделитесь ли? – адмирал всё ещё уповал на возможность превратить это в некое подобие шутки.

– Нет. На что вам, Николай Оттович? Человеку не дано заглядывать в грядущее, и в этом его благо. Грядущего нет, мы творим его сами… И мой дар – вовсе не дар. Мука и наказание. Вот только за что? Вы простите меня, ради Бога. Я своего решения не изменю. Если Кирилл найдёт в этом причину от меня отказаться – упрекать его не могу.

– Да ведь сам не свой Кирилл Воинович, что же вы творите, Ольга Ильинична, голубушка! Право же, только в вашем юном возрасте и можно, наверное, такой безжалостной быть!

– Я ведь не только о себе думаю, Николай Оттович. И не только о Кире.

– Вы… в положении? – изумился фон Эссен. – Ах, простите, Бога ради, меня, старого дурака… Что ж вы молчалито?! Разве…

– У нас будет сын, Николай Оттович. И он, разумеется, будет Гурьев. Совсем настоящий. Об этом я сумею позаботиться.

– Хорошо же, – сердито проворчал фон Эссен, краснея и чувствуя себя неуютно. – Поступайте, как считаете нужным, Ольга Ильинична. Я вам никаких новостей не сообщу, ежели скажу – лейтенант мой вас любит без памяти.

– И я его люблю, – Ольга закрыла глаза. – И никто в этом не виноват, – совершенно…

Прибыв на «Рюрик», на котором держал флаг, адмирал тотчас послал за Гурьевым. Кирилл прибыл, отрапортовал по всей форме. Фон Эссен снял фуражку, указал лейтенанту на кресло:

– Присядьте, голубчик.

Гурьев повиновался. Непохоже это было на грозного адмирала – «голубчик». Фон Эссен долго смотрел на него, качал чуть заметно головой. Потом резко стукнул ладонью по колену:

– Вот что, лейтенант. Представление я напишу днями, принимайте «Гремящий».

Гурьев вскочил:

– Николай Оттович!

– Сядьте, Кирилл Воинович, – махнул рукой фон Эссен. – Я беседовал сегодня с вашей невестой. Вы, голубчик, дурь всякую из головы выбросьте. Я вас своей властью благословляю, живите и радуйтесь. В любви греха никакого нет и быть не может. Ну, и служба службой, как говорится. Ольга Ильинична – не по годам мудрый человек, молите Бога, Кирилл Воинович, что выпало вам такое счастье. А «Гремящий» принимайте, всё меньше времени на разные юношеские глупые метания останется. Корабль вы знаете, надеюсь, ещё со времени вашей цусимской авантюры изучили неплохо, как мне докладывали. Вот и проверим заодно, за дело ли вас Его Императорское Высочество Александр Михайлович нахваливает.

– Слушаюсь, Николай Оттович. Разрешите быть свободным?

– Разрешаю, – улыбнулся в бороду фон Эссен. – Цветов только не забудьте купить. И от меня кланяйтесь. Господину Уткину в том числе.

Не возвращаясь на «Гремящий», Гурьев помчался к Уткиным. Было уже поздновато для визитов, но его сейчас меньше всего волновали условности. Двери ему открыл Мишима. Увидев лицо Гурьева и букет, он улыбнулся и поклонился:

– Мы вас заждались, Кирилл Воинович. Пожалуйста, Ольга Ильинична у себя и примет вас немедленно.

Кирилл влетел в её комнату. Ольга стояла у окна, домашнее электричество было выключено – несмотря на поздний час, с улицы в помещение струился свет. Белые ночи, подумал Гурьев. Белые ночи.

– Лёля, – голос его прозвучал неожиданно хрипло. – Лёля, я тебя люблю. Слышишь?!

– Слышу, – Ольга повернулась и протянула к нему руки. – Слышу, Кир. Я всё слышу.

В эту ночь он надел ей на безымянный палец кольцо. Ольга потянулась, включила лампу у изголовья.

– В нём есть какаято тайна, – тихо проговорила она.

– Конечно, – легко согласился Кирилл. Он лежал на спине с закрытыми глазами, и меньше всего на свете ему хотелось сейчас спорить. – Я тебе обязательно о ней поведаю, только не теперь, ради Бога.

– Почему? Кир, пожалуйста.

– Ну, слушай, – Гурьев комично собрал брови на переносице и гнусавым речитативом затянул нараспев: – В некотором царстве, тридесятом государстве…

– Кир. Я ведь серьёзно спрашиваю.

– Я серьёзно не знаю ничего толком, Лёля. Отец не успел мне рассказать, а матушка, кажется, и не ведала никаких подробностей. Чтото, связанное с Мальтийским орденом. Крест мальтийский, ты видишь?

– Да.

– Оно должно переходить из поколения в поколение. По женской линии.

– Почему?

– Не знаю, Лёля. Ещё одна тайна рыцарейгоспитальеров.

– Значит, я права. Тайна всётаки существует.

– Конечно. Такая странная вещь, правда?

– Что?

– Всё. Лёля…

– Не надо, Кир. Всё уже хорошо. Я тебя люблю.

– Я тебя больше чем люблю…

После родов сжалился, видать, Творец над Голдой. Отнял так измучивший её дар – наказание – в будущее заглядывать. Напрочь исчез, как рукой сняло, словно и не было никогда. Уже за одно только это готов был Илья Абрамович негаданному зятю всё на свете простить. Ну, и маленькому, конечно. Янкеле. Сына Бог не дал, спасибо, хоть на внука не поскупился. Янкеле. А что Кириллович – так у нас, евреев, с этим просто управляются, усмехался себе на уме старик Уткин. И тут же одёргивал себя: нравился ему лейтенант Гурьев, хоть тресни. Уважительный молодой человек, спокойный, и достоинства не занимать. Сам займёт, кому хочешь. И как они с Мишимойто столковались, вот ещё не разберипойми комиссия! Но столковались. Это факт.

– Он подлинный самурай, – Мишима был, как всегда, невозмутим и серьёзен. – Он молод, у него ещё всё впереди. Если бы он не был истинным воином, я бы его к Орикочан и на пушечный выстрел не подпустил.

– Так она бы тебя и послушалась, – проворчал Уткин. – Не подпустил. Сторож, на мою голову. Что делатьто будем?

– Я снял квартиру на Кронверкском. Орикочан довольна. Это дороговато для лейтенанта, но хозяин согласился существенно сбавить цену.

Ещё бы не согласился он, проворчал Уткин, на этот раз про себя. Как посмотрел на твою рожу, так сей же час и согласился. А попробовал бы трепыхаться, чернильная душа. Враз наставишь на путь истинныйто. Знал Илья Абрамович, как и в каких случаях умеет Мишима торговаться. Никто ещё целым не ушёл.

– Могли бы и у меня пожить, – Илья Абрамович вздохнул. – Местато в достатке. – И махнул рукой: – Не говори, не говори ничего. Сам понимаю.

Пониматьто Илья Абрамович понимал, только кому от этого легче? Одна радость настоящая, ничем не замутнённая – внук. Красавчик – загляденье просто. Вылитый отец. А смышлёный какой, – ещё и четырёх годков не сравнялось, а картинки, что Мишима для него рисует, так ловко одну к одной складывает! Порусски читать выучился – вроде бы и не учил его никто специально. Бывает же такое. И матросы с «Гремящего» – наперегонки, кто какому новому морскому фокусу командирского сына научит. Отчаянный зять мне достался, переживал Илья Абрамович. И моряк от Бога. Чтото будет, думал он, чтото будет?

* * *

Война чувствовалась, но ещё както не в полную силу, хоть и шла уже едва ли не десять месяцев. «Гремящий» ушёл ставить минные заграждения в Данцигской бухте третьего мая. К назначенному месту встречи миноносец пятого мая не вышел. В ходе операции соблюдался режим абсолютного радиомолчания – по настоянию Гурьева, который, как немногие ещё на флоте и в армии, осознавал опасность быть запеленгованным противником. Стало понятно, что корабль погиб, хотя о судьбе экипажа не было ещё никакой ясности. Седьмого мая умер в Ревеле от сердечного приступа Николай Оттович. Мир рушился необратимо.

Уткин сильно сдал – както резко и сразу. Мишима разрывался между двумя домами, пока Ольга, чтобы облегчить его усилия, не приняла решения отказаться от квартиры и вернуться к отцу. Гур – так называли Якова дома – ничего не спрашивал, только хмурил маленькие бровки совершенно повзрослому. Мишима всё взял на свои плечи. Вот только Гур…