И только тогда из машины вышел еще один. С белоснежной мантией, с тиарой, с золотым посохом резко контрастировала гордая осанка воина. Круглые серые глаза яростной хищной птицы, крепкие надбровные дуги, крючковатый нос. Крепко сжатые губы над глыбой подбородка. Совсем был дядька не похож на попов из телевизора.

Неспешно, в несколько шагов он оказался в середине мрачного строя. Не доходя до толпы нескольких шагов, черные встали. Но яростнолицый прелат остановился, лишь когда подошел вплотную к народу.

— Воззвали к Инквизиции, — обвиняюще рявкнул. — В Пустолунье. Мы здесь.

Вперед протолкался Валерий Павлович. Затюканный интеллигент, явный подкаблучник, мишень для плоских шуточек наших «козлистов». Сейчас он выглядел постаревшим, но яростным и умелым воином. А горделивостью осанки мог поспорить с великаном в белом.

— Я человек. Я вправе.

— Ты — вправе.

— В дни Пустолунья Александр Трофимович Весин, оборотень, напал на Виктора Петровича Скакуна, человека. Выстрелил в него с обреза. После чего был схвачен.

— Так? — громыхнуло над толпой.

Взгляды соседей сфокусировались на мне.

— Так, — согласно кивнул я головой.

— Снимите с напавшего цепь.

Охотно выполнили. Облегченно. А по мне мазнуло не ненавистью. Гадливостью. А я вот видел только Вовку, восторженно пожиравшего глазами батьку, что не побоялся даже в Пустолунье за него вступиться. И как!

Сашка стоял набычено, но могучие плечи обреченно сутулились.

— Сына он моего, — с трудом протолкнул он сквозь помятую глотку, — ударил.

— Так? — полоснули по мне стальные клинки глаз. И нехотя, — сын мой.

— Так.

— За что?

— Я напал на него, — яростно взлетело над толпой. — Я напал на него.

Ахнули все.

— Молчи! — рявкнул Сашка, поворачиваясь.

— Ложь — звякнуло.

И потом понял что голос мой.

Один из черноризцев наметил движение к Сашке, но был остановлен властно вздетой рукой.

— Подойди, дитя, — И Вовка подошел. — Посмотри мне в глаза.

Взъерошенным волчонком уставился пацан, а лютые серые глаза прелата вдруг потеплели.

Минута — и Вовка потупился.

— Лгать грешно, — просветил старец ребенка. — Веруешь ли ты в Господа Бога нашего.

— Я волк, — опять взъерошил загривок пацан.

— Волк, волк, — грустно качнулась тиара. — Иди, дитя.

Вовка протолкался к Таньке, что стояла чуть в стороне, перевозя обезумевший взор с меня на своего мужа, обнял. И мать вцепилась в пацанячьи плечи.

— Человек Виктор Скакун! — громыхнуло вновь. — Напавший на тебя в дни Пустолунья Александр Весин достоин смерти. Жаждешь ли ты его кончины?

Странно было. Но эти вот взгляды. Молящие? А ведь чуть не убил, зараза.

— Да нет вроде.

— Да или нет, — стегануло бичом.

— Нет.

— Нет, — повторил прелат.

— Нет, — выдохнула толпа.

— За нападение же получи урок, — негромко, но чтобы все слышали, проговорил прелат.

Облитая сталью рука черноризца метнулась вперед и сдавила Сашкино горло. Тот судорожно открыл рот и сразу получил порцию мутноватой жидкости. Резко запахло давленым чесноком.

Сашку стало корежить. Лицо то удлинялось, превращаясь в волчью морду, то разглаживалось в пустой плоский блин. Конечности покрывались шерстью, ногти перерастали в когти, которые оставляли страшные борозды в камне. Рев стоял такой, что хотелось заткнуть уши. Наконец серебряная цепь не выдержала и с громким звоном лопнула. Пыльный запах горелой шерсти забил ноздри. Резко завоняло, над Сашкой сбилось небольшое черноватое облачко и вдруг лопнуло, заплевав всех смрадом.

На мрачной плите лежал Сашка. Только Сашка, постаревший лет на десять. Глубокие морщины избороздили его лицо, глаза запали, щеки ввалились. Он попытался встать, но повалился обратно. С обеих сторон подскочили жена и сын. Но отстранил их. Поднялся. Его повело в сторону. Поймав равновесие, Сашка утвердился на ногах. Повернулся к толпе соседей, сочувствующих.

— Спасибо обществу.

Низко поклонился монахам.

— Благодарность моя Святой Инквизиции.

Глянул искоса в нашу сторону. Бросил.

— И вам спасибо.

Золотой молнией мелькнул тяжелый посох, больше похожий на лом, ударил под руку. Громко хрустнули ребра.

— Как Право велит, благодари, тварь! — раскатился по двору свирепый рык патриарха. Как пишут в романах, лик его был ужасен. Такой убьет и не заметит.

Черноризцы слаженно бросили руки под сутаны, отшагнули назад, набирая разгон для атаки. На черноте ряс ослепительно блеснули серебряные крыжи мечей.

Толпа отшатнулась, а двое, что вызвали монахов, придвинулись ко мне. Мелькнула сталь клинка в трости Валерия Павловича, из-под выпущенной джинсовой рубахи вылетела и шлепнула искристым оголовьем о ладонь ладная секирка Игоря.

Но Сашка уже опустился на колени. Низко склонил голову, блеснул волчьим взором сквозь битловские космы. В наступившей тишине громко скрипнули зубы.

— Вас, человеки, и тебя, эльф, за науку и заботу благодарю. И детям своим накажу благодарить, — он прервался.

— Продолжай, — грубо пнул голос старца.

— И крест в том целую, — значительно тише добавил Сашка.

— Так целуй, сын мой. Или не носишь ты креста, как дитя твое?

Не думал, что голову можно опустить ниже, но Сашка смог.

— По Древнему праву ответствуй мне, раб, — очень тихо, но очень гулко.

Я в пару шагов оказался рядом с Сашкой, присел на корточки.

— Не ты уронил, сосед? — протянул на ладони свой такой маленький, но вечно блескучий, крестик.

Широкие плечи дрогнули, сквозь путаницу волос дико, удивленно уставились волчьи глаза. Изумление сменилось благодарностью.

— Мой! Как же! Мой. Видно как корежило меня, так бечевка и перетерлась, — быстро заговорил он, протягивая на ладони прелату символ.

— Бечевка перетерлась, говоришь? — тяжко спросил прелат.

В ушке креста качалась длинная, массивная цепь из угловатых нарочито грубых звеньев. Страшнолицый опустил пудовый взгляд на Сашку, тот потупился. Потом взгляд яростных серых глаз вонзился в мое лицо.

— А носишь ли ты сам крест, сын мой?

— Ношу, брат мой, — правая рука откинула полу спасительного френча.

На широком толстом поясе, касаясь друг друга краями перекладин — кресты. Много.

Он опустил взгляд на пояс, посмотрел мне в лицо, в глазах колыхнулась боль.

— Носишь, брат мой, — констатировал.

Повернулся и, вдруг став ниже ростом, устало пошел к машине.

Вот тут- то меня и нагнала черная пустота. Перед глазами закрутилось, и я почувствовал как падаю.

Пришел в себя на заднем диване шикарного автомобиля. Рядом сидел нахмурившийся прелат.

— Уже скоро. Держись, брат мой, — не поворачивая головы и почти не разжимая губ, проговорил он.

— Кого благодарить мне, кроме Господа Бога нашего?

— Все мы в руке его, — смиренно сложил он ладони на груди. — А зовусь я брат Гильденбрандт.

Хорошее имя для служителя Божьего. На старогерманском это как пламя войны звучит. Смиренное такое имя.

Второй раз я пришел в себя в палате. Совершенно обнаженный лежал под тонкой простыней. Испуганно дернулся, но все оружие и пояс лежали на прикроватной тумбочке. И пояс!? Я рывком сел и расслабленно шлепнулся на хрустящие простыни. Запястье правой руки было обвязано толстой шелковой бечевкой, с которой свисал грубо кованый крестик.

Дверь открылась. В кабинет стремительно вбежал молодой человек, почти мальчишка.

— Славный вечер, — поприветствовал и сразу схватил за руку чуть выше кисти. — Так, пульс у нас нормальный. Томография показывает — внутренних повреждений нет. Усталость, переутомление, возможно психический шок. Ну и конечно потрясение при ударе. В целом вы в норме. Так что хоть сейчас домой.

Вдруг взгляд его зацепился за пояс.

— Ого! Можно посмотреть?

— Нельзя, — гораздо резче, чем хотелось, ответил.

— Забавно. Настоящий. Не думал, что вы остались, — вежливо улыбнулся он мне.