После войны семья возвращалась в европейскую часть России. Жили какое-то время в Феодосии, затем перебрались в Керчь. Сами отстроили каменный дом, развели виноградник. Спустя годы, старший сын, уехавший учиться на врача в Питер, уговорил родителей перебраться к нему поближе. Они продали свой дом и купили взамен деревянную дачу под Питером, в посёлке Рощино. Бабушка об этом впоследствии очень жалела.

Сколько себя помню, бабушка и дед жили раздельно. Дом был поделён.

Т.к. именно у бабушки останавливались в гостях её родственники, ей досталась бОльшая часть дома. У деда была комната и малюсенькая веранда. У бабушки — большая комната, маленькая спальня и две большие веранды. Кухня была общей. На кухне стояла огромная печка. Ею отапливался дед, у бабушки была своя. Стол. Табуретки. Рукомойник с раковиной. Столик с газовой плиткой.

Летом воду брали из колодца. В остальное время нужно было идти на колонку. Зимой колонка замерзала. В этом случае просто растапливали снег. Раз в два месяца бабушка и дед по одиночке ездили в Зеленогорск (две остановки на поезде) заправлять баллоны газом.

Дверь со своей половины на кухню бабушка всегда закрывала на ключ, плюс к этому понадёжнее заматывала на верёвку.

Дед иногда приводил к себе собутыльниц. «Невест», как называла их бабушка. Те каждый раз у него что-то тырили. То бидон, то утюг, то деньги.

Дед стучал в дверь, если ему что-то было нужно сказать бабушке, хрипел из-за двери, невнятно говорил, задыхался. Бабушка неохотно разматывала верёвку, отпирала. Дед просил разрешения посмотреть программу «Время». У него не было телевизора. Только радио. Оно всегда было включено. Вечером я слышал из-за стены приятную перуанскую мелодию на флейте, утром — гимн Советского Союза. Он регулярно покупал газеты: «Правду» и «Известия».

Пить пиво и водку дед уходил в пивную. Там обитала его компания. Фронтовики-калеки. Одного из них я помню до сих пор. Он горел в танке. У него не было ни носа, ни ушей, ни волос на голове, ни бровей. Вся голова сплошное месиво. Другие были без ног, без рук.

Дед был убеждённым коммунистом. Сталин, говорил он, вот так всех держал! — показывал кулак. Я, будучи школьником, защищал Горбачёва, он, мол, сделает нашу жизнь такой, какой она должна быть. В магазинах будут продаваться пластинки «Битлз», «Доорз», Джими Хендрикса и пр. Дед говорил, что Горбачёв — говно. Горбачёв развернул антиалкогольную программу.

Возвращаясь домой после десятка кружек пива, дед часто не доходил до своей койки и лежал часами где-нибудь в канаве. Мне было ужасно стыдно перед моими дачными друзьями, когда мы натыкались на его спящее тело во время своих игр.

Однажды в гостях у бабушки была её сестра с мужем. Дядя Петя, прознав от меня, что дед валяется в луже, пошел к нему. Сорвав на ходу хворостину, он с её помощью умудрился поднять деда на ноги и как скотину догнать до своего убежища.

Бывало и такое, что, упав, дед проводил без сознания всю ночь в снегу на морозе. На утро просыпался и шёл домой. Никогда ничего себе не отморозил, никогда толком не болел. Был насквозь проспиртован.

Позже дед научился распознавать свои возможности и подстраховываться. Он либо шел в ближайшее отделение милиции, где просил милиционеров отвезти его домой на газике, либо ловил беззаботных тимуровцев, и они гордо вели его — героя войны — домой.

У деда был рак. Ему вырезали что-то в горловине. В результате он дышал через оставленную в горле дырку. В неё вставлялась пластмассовая трубка. У трубки были две тесёмочки, которые дед завязывал позади шеи. Он умело пользовался этим увечьем — говорил всем в округе, что это пулевое ранение с войны. Он был участником войны, но благодаря дырке переводил себя в статус ветерана и инвалида.

В магазинах подходил к кассам каждый раз без очереди. Часто было так: бабушка просила меня купить молока или кваса, я шёл с дедом к цистерне, возле которой стояла длиннющая очередь. Дед брал у меня бидон и подходил к продавщице. Та обслуживала его вне очереди. Дед отходил, отдавал мне бидон и шёл пить пиво. Я бежал домой.

Трубки для горла он регулярно кипятил в миске, чистил их газетой, свёрнутой пыжом. Для этого, собственно, и покупались «Правда» с «Известиями». Я всегда с ужасом смотрел на эти трубки и панически боялся до них дотронуться.

Дед получал хорошую пенсию — 150 рублей. Треть из них он отдавал бабушке. Та всю жизнь была занята тремя детьми и домашним хозяйством. Никогда официально не работала и в результате не заслужила пенсии. Ни копейки. Она всю жизнь кормилась огородом да платой дачников за комнаты на втором этаже в их доме.

Дед в молодости был охотником. Об этом говорили многочисленные фотографии, в том числе охотничьих собак, да разобранное ружьё в коморке. Двустволка. Я иногда собирал его воедино, но не мог с ним играть, т.к. оно было мне тяжеловатым. Когда вырос, уже не игралось. В кладовке валялись ёмкости для пороха, килограммы дроби, несколько патронов.

Т.к. дед жил один, то и обслуживал он себя сам. Сам готовил, сам стирал в тазике. Хорошо помню ту его гирлянду на улице из простыней и кальсон. Зима. Бельё задубело. Кристаллики снега на нём блестят. Алмазные кальсоны.

Дед был абсолютно одинок. К нему никто никогда не приходил, за исключением случайных эпизодических невест-воровок. У него не было настоящих друзей. Он никогда не ездил в Питер. Не за чем было. Он, как мне казалось, в отличие от бабушки, не страдал от этого своего одиночества,— был увлечен алкоголизмом.

Будучи маленькими детьми, я и мой брат часто дразнили деда «шипучим гусём» из-за его хрипа. Он бегал за нами с хворостиной. Никогда, правда, не лупил. Пару раз я получил от него рукой по заднице. Не помню за что именно. Бабушка тогда мне сказала, что я в том сам виноват, и жалеть не стала. Нечего, мол, с ним связываться.

И у бабушки, и у деда уже не было своих зубов. У обоих протезы. Ночью они лежали на дне стаканов, заполненных, как тому положено, водой. Иногда они забывали их вставить в рот, и я с ужасом любовался этим зрелищем по утрам. Нет, они не были для меня искусственными!

Раз в неделю дед ходил в баню. Иногда брал меня с собой. В бане было много калек. Шлейф далёкой войны. Я не любил туда ходить.

Отличительной чертой деда были до ужаса заточенные ножи. Он филигранно точил ими мои карандаши. Я тогда охотно рисовал.

В доме было много мышей. Дед ставил на них мышеловки. Бабушка ужасно брезговала этой необходимостью. Не могла даже видеть их трупы. Избавляться от мышиных тушек, просила деда. Тот бросал их в помойное ведро под умывальником. Это ведро служило мне туалетом. Я охотно писал на Микки Маусов. У деда и бабушки для этих дел были ночные горшки с крышками. Туалетом во дворе можно было пользоваться лишь летом. Со временем они оба сильно покосились и было страшно, при моём-то расшатанном вестибулярном аппарате, что вот-вот доски хрустнут, и я полечу вниз.

Несколько лет подряд бабушка заводила кур. Рубить им головы по осени приходилось также деду. Он ловил жертву, брал топор, клал трепещущуюся куру на топчан и рубил. Обезглавленное тело жило ещё долго, иногда даже в руках у бабушки, начавшей его ощипывать. Мне нравились только цыплята. Я покупал их сам — по пять копеек за штуку. На рубль выходило двадцать штук. До куриного возраста доживала лишь половина. Прочих воровали кошки.

Под конец месяца деньги у деда заканчивались. Он просил у бабушки дать ему в долг. Бабушка отказывала, говорила, что денег нет. У тебя, мол, в два раза больше пенсия, чем у меня. Дед просил денег у меня. Я всегда давал, если было. Дед таким образом невольно приучал меня к ростовщичеству. Если я давал ему рубль, он с пенсии возвращал мне три, если три — то пять, если пять — то червонец. Пристрастие к деньгам у меня, однако, так и не привилось. Я их тут же тратил. Большей частью на марки, которые собирал. Меня каждый раз смущало, когда дед просил что-то сделать для него за деньги: протереть пыль с люстры, например, сбегать в магазин за хлебом, нарубить дров.