— Этот день мы приближали, как мо-о-гли, — густым басом пропел Пятоев.

— Чем чаще я слышу шейха Мустафу, чем теплее я начинаю относиться к своей прежней жизни в России, — сообщил я, — Не могу сказать, что там мне совсем не доводилось сталкиваться с палестинцами, но там это было всё же в более приемлемых дозах и удобоваримых формах. Приведу пример. Когда я достиг возраста половой перезрелости, моя мама решила меня женить. Как-то она предложила мне встретиться с порядочной девушкой из приличной еврейской семьи. Энтузиазма это у меня не вызвало. Опыта встреч с порядочными девушками у меня не было никакого. Опыт встреч с девушками из приличных еврейских семей у меня был отрицательный. У меня была одна знакомая, попадавшая под эту категорию, но её владели два совершенно, на мой взгляд, взаимоисключающих желания. Она хотела бы выйти за меня замуж, но при этом не соглашалась ложиться со мной в постель. И хотя её мама в дальнейшем утверждала, что, если бы я взял её дочку в жёны, то в постель бы со мной она (дочка) легла бы непременно, судьбу я испытывать не стал. Тем не менее моя мама не оставляла надежду меня женить и периодически предлагала мне познакомиться с порядочной девушкой.

— Ну, с какой целью я буду знакомиться с порядочной девушкой? — искренне недоумевал я, слушая мамины предложения.

К тому времени я уже имел определённый вес в уголовном мире и считал себя самостоятельным человеком. Однажды, когда мама в очередной раз предложила мне встретиться с девушкой, но заранее предупредила, что она не еврейка и лупоглаза, я сказал, что лупоглазую я могу найти и еврейку, и отправился в Московскую хоральную синагогу на улице Архипова.

Если кто-то думает, что толпы еврейской молодёжи, собиравшиеся по праздникам возле синагоги, хотя бы в малейшей степени интересовались религией, тот глубоко заблуждается. Для широких еврейских народных масс это было единственное место, где можно было относительно просто найти себе жениха и невесту. Там я невесту себе не нашёл, но познакомился с Сашей Перельдиком. Перельдик был похож на Аполлона в годы расцвета его карьеры и вёл подпольные секции культуризма в разных концах Москвы. Это были непростые для частнопредпринимательской деятельности времена построения развитого социализма, и Саша бился в тисках безденежья и пристального внимания со стороны правоохранительных органов.

— Так жить невозможно, — говорил он мне, — я должен уехать из СССР, не смотря ни на что. На мизерную зарплату я жить физически не в состоянии, а воровать и брать взятки, как ты, я не буду, так как не желаю садиться в тюрьму принципиально.

— Да я не ворую, — оправдывался я, — мне люди сами дают.

В то время я работал врачом-психиатром и выставлял за умеренную плату диагноз «эпилепсия», который был совершенно не совместим со службой в армии. В те годы Советский Союз приступил как выполнению своего интернационального долга по просьбе Афганского правительства, и мои услуги пользовались устойчивым спросом.

Однажды Перельдик радостно сообщил мне, что собирается покинуть пределы Союза Советских Социалистических Республик и поселиться в Перу, с перспективой в дальнейшем осесть в Соединённых Штатах Америки.

— Почему ты решил, что тебя выпустят? — спросил я. Вопроса о том, что могут не впустить в Перу или США, тогда не у кого не возникало.

— Я женюсь на перуанке, — сообщил мне Саша.

— На Пуанкаре? — переспросил я. Обычно Перельдик звонил мне между двумя и четырьмя часами ночи. И в этот раз он побеспокоил меня ровно в 3 часа 15 минут по Московскому времени. Спросонья я решил, что Саша обольстил покойного Пуанкаре, который был президентом Франции после Первой мировой войны.

— На гражданке государства Перу, — раздражённо разъяснил он мне, — ты будешь моим свидетелем на свадьбе.

По дороге в общежитие университета имени Патриса Лумумбы, которого Саша почему-то называл Тамтамом Клумбой, мне было сообщено, что Перу является удивительной страной. При относительно высоком уровне преступности там совершенно нет изнасилований.

— Почему? — удился я.

— Потому, — по дружески разъяснил мне Перельдик, — что изнасилование — это половой акт, при котором партнёрша сопротивляется. А с перуанкой этого случиться в принципе не может.

— Полового акта с ней случиться не может? — недоверчиво переспросил я.

— Ну, ты тупой, — почему-то радостно констатировал Перельдик, — впрочем, это вообще характерно для советских граждан. Перуанки ни при каких обстоятельствах не сопротивляются. Не бывает такого, что кто-то из них не была согласна. Это заметили ещё испанские завоеватели, о чём и доложили Колумбу.

В дальнейшем выяснилось, что всей правды о перуанской женщине Перельдик мне всё же не раскрыл. Перуанку нельзя изнасиловать в первую очередь потому, что из-за её уродства ни одному мужчине и в страшном сне не придёт в голову мысль о совершении с ней полового акта.

Невеста Перельдика была истинной дочерью своего народа.

— Красавец и чудовище, — охарактеризовала любящую пару свидетельница со стороны невесты, — Fantastic Flower— two (Аленький цветок — два), киностудия Метро-Голдвин-Мейр, режиссер Альфред Хичкок.

— Не слушай её, — сказал Саша, — она живёт с моей невестой в одной комнате в общежитии и известна как агент КГБ.

— Нина, — представилась агент КГБ, — но в университетском общежитии меня зовут Белой Женщиной.

— Было бы странно, если бы Вас называли женщиной зелёной, — пролепетал я. Её руку выпускать из своей мне не хотелось. Пока я держал её за руку, выяснилось, что в ЗАГС мы должны ехать завтра рано утром. В последний вечер своей холостяцкой жизни Перельдик вместе со мной отправился осматривать достопримечательности общежития. Из достопримечательностей в тот день самым примечательным было празднование палестинским землячеством «Дня земли». По мнению Перельдика, народные гуляния по случаю этого праздника без нашего участия не будут иметь должной красочности. «День земли» палестинские студенты отмечали в небольшом актовом зале, где в момент нашего появления демонстрировался документальный фильм о борьбе с сионистским врагом. На экране палестинские подростки бросали камни в израильских солдат. Израильские солдаты, как это обычно бывает, получили приказ: «Не стрелять, пока тебя не убьют», и на град камней никак не реагировали. Безнаказанность пьянила кровь не только юношеству. Неожиданно древняя палестинская старуха швырнула в сторону солдат здоровенный камень. Присутствующие в зале выразили бурное восхищение мужественной женщиной-патриоткой. А тем временем на экране появились кадры, красноречиво свидетельствующие о зверствах израильской военщины. Солдаты поймали одного из героических камнеметателей и тащили его в машину.

— Браво, брависсимо, — принялись орать я Перельдик, — бис, требуем повторный выход на бис!

Присутствующие перенесли свои взоры с экрана на нас. Как обычно сопровождающий меня Кузьменко к мордобою относился исключительно тепло ещё со времён службы в дивизии имени Дзержинского. Он открыл окно, через которое мы должны были покинуть помещение при первых признаках появления милиции и, сидя за столом, с аппетитом пережёвывал солённые помидоры, которыми он всегда закусывал «Столичную». При этом солдатский ремень с утяжеленной свинцом пряжкой, который Кузьменко носил к любым брюкам, лежал возле его правой руки, непосредственно в тарелке с салатом.

Перельдик, в свободное от культуризма время, грешил айкидо и не выходил из дома без галстука, на внутренней стороне которого крепился элегантный металлический прут. Я был практически безоружен, если не считать металлических пластин вшитых в рукава моей куртки. Численное преимущество нашему противнику мало что давало, так как подойти к нам можно было только спереди из-за стоявших столов с выпивкой и закуской. Но, к разочарованию Кузьменко, драки не произошло. В нашу сторону направился только один из присутствующих, причём не самый крепкий, и, на приличном русском языке, сообщил, что ценит юмор, и пригласил нас к столу. Отказываться было неудобно. Кузьменко интеллигентно убрал из салата пряжку и предложил выпить в честь праздника.