– Да так, терпимо.
– Ничего, до свадьбы заживет. В общем, полезайте в фюзеляж, там прапорщик укажет вам ваше место. Ну и ваш «багаж» заодно. Мертвецов не боитесь, поручик?
– Бог миловал.
– Добро. В этой летающей покойницкой многим становится не по себе… Привет Первопрестольной! Куда прешь, дурень?!.
Это уже относилось не к Александру.
Капитан отвлекся на солдатика, зазевавшегося чуть ли не под работающим на холостом ходу двигателем, и напрочь позабыл про Сашу. Тому ничего не оставалось, как, махнув водителю: мол, свободен, забраться по рубчатому настилу грузовой аппарели в огромное гулкое брюхо транспортного левиафана.
Почти все видимое пространство было заставлено длинными, тяжелыми даже на вид ящиками из оцинкованного железа. По инструкции требовалось обшивать гробы досками, но здесь, в горной безлесной стране, где дерево ценилось почти на вес золота, это было трудновыполнимо. Особенно в таких количествах. И имена скорбных «путешественников» с помощью трафарета наносили прямо на тускло‑серый металл…
«Сколько же их тут? – ахнул Саша, пробираясь по узкому проходу между домовинами и мельком выхватывая взглядом: „рядовой вольноопределяющийся Селиверстов…“, „поручик Лейгаупт…“, „фельдфебель…“. – Господи! В какую же мясорубку мы втягиваемся?..»
И Господь услышал его.
Оказалось, что гробов в грузовом отделении не так‑то уж и много – не более двух десятков, а то, что поручик принял в неверном освещении за новые ряды цинковых ящиков, оказалось чем‑то другим: штабелями не похожих ни по размеру, ни по форме на гробы пластиковых контейнеров, фанерных кофров, металлических емкостей… Свято место, даже такое жутковатое, пусто не бывает, и скупердяи‑интенданты, видимо, приспособили «похоронные» рейсы, благо пока полупустые, под свои специфические нужды. Одному Богу известно, что они вывозили отсюда, из нищей страны, но факт оставался фактом…
– Давайте сюда! – донесся из‑за спаянной тросами в единое целое пирамиды ребристых канистр, в которых плескалось что‑то жидкое, ломкий юношеский басок. – Вы Бежецкий?
– Точно так. С кем имею честь?
– Прапорщик Делонгвиль, – представился долговязый очкарик в камуфляже, хлопая ладонью по жесткой скамье рядом с собой. – Будем знакомы, поручик.
Попутчики пожали друг другу руки.
– Не обращайте внимания на мою фамилию, поручик, – улыбнулся прапор. – Поколений семь моих предков живет в России…
– Настолько долго, что дворянская приставка срослась с фамилией? – тоже улыбнулся Бежецкий.
– В точку! А вы весельчак, поручик! Думаю, что нам с вами не будет скучно среди наших молчаливых друзей.
– Я тоже. – Саша хлопнул ладонью по карману своего дорожного баула, с готовностью отозвавшемуся солидным бульканьем. – И у меня даже есть, чем этот путь скрасить.
– У меня тоже!..
Молодые люди определенно понравились друг другу.
– Кстати, а где мой подопечный? – спохватился Бежецкий, оглядываясь на едва различимые из‑за остального груза «цинки». – Тот, кого я должен препроводить до Москвы?
– Не извольте беспокоиться, – беспечно хохотнул весельчак Делонгвиль, гулко хлопая ладонью по ящику, приткнувшемуся совсем рядом со скамьей. – Вот он – его вместе с остальными в Ашгабате не сгрузят. Проследует с нами прямо до Третьего Рима.
Саша наклонился над длинным серым параллелепипедом и прочел на крышке небрежную, местами смазанную из‑за протекавшей под картон краски, трафаретную надпись:
«Полковник медицинской службы Седых И. П…»
Сердце ухнуло куда‑то вниз, и все вокруг заволокло ватной тишиной…
* * *
Двое унылых нестроевых в сидящих колом серых шинелях с металлическим грохотом сволокли гроб за приделанные по краям ручки в промозглую сырость поздней московской осени. Саша шагал следом за ними, стараясь не глядеть, как подпрыгивает длинный серый ящик на неровностях аппарели.
С гробами так не обращаются. Их нужно нести бережно, будто они до краев полны драгоценным содержимым, которое нельзя расплескать. Но то – солидные цивильные гробы из полированного дерева, с серебряными кистями и золочеными ручками… Или попроще – обитые черным глазетом. Или еще проще – дощатые некрашеные – для бедноты. Но не безликий, неряшливо запаянный железный ящик, никак не стыкующийся с понятием «вечность»…
Одинокую женскую фигурку, застывшую на мокром бетоне взлетной полосы, он разглядел еще из самолета. И сразу узнал, хотя на тех фотографиях, что Иннокентий Порфирьевич с гордостью ему демонстрировал, эта женщина была моложе. Много моложе. Лет на тридцать. Или на пятьдесят… Или на одну жизнь.
И чем ближе он подходил к ней, тем все более замедлял шаг…
– Добрый день, – очень знакомо улыбнулась ему вдова, избавив от тягостного начала. – Вы Саша? Саша Бежецкий, да?
– Да… – У Бежецкого перехватило горло, и он вынужден был откашляться. – Да, это я, сударыня. Добрый день, – запоздало поздоровался он.
– Иннокентий много о вас говорил. Вы были очень дружны?
– Да…
Госпожа Седых не смотрела на стоящий в метре от нее гроб, будто его не было совсем, щебеча, словно на светском рауте. Лишь покрасневшие глаза и тщательно припудренные пунцовые пятна на скулах выдавали ее.
– Скажите, Саша, – внезапно перебила она сама себя на полуслове. – Как он… умер?
Промолчать было невозможно.
– В тот вечер было спокойно. Иннокентий Порфирьевич закончил сложную операцию и вышел покурить. Он, вообще‑то, курил редко… – Невыносимо было повторять страшный рассказ прапорщика, но обманывать эту славную женщину Александр не мог. – Но в этот вечер…
– Я всегда говорила, что курение его убьет, – весело улыбаясь, хотя на глазах ее дрожали слезы, всплеснула руками Ольга Алексеевна. – Как видите – не ошиблась…
Она внезапно сделала несколько суетливых мелких шажков и, не стесняясь переминавшихся с ноги на ногу солдат и Бежецкого, опустилась на колени перед гробом. Сухие, морщинистые, но все равно очень красивые руки нежно гладили покрытый ледяной испариной металл, губы беззвучно шевелились, а по лицу текли слезы.
– Он успел докурить папиросу лишь до половины, – хотел и не мог остановиться Саша. Чужие мертвые слова, твердея на глазах, текли у него с языка и свинцовыми кругляшами, похожими на старинные пули, падали наземь. – Снайпер. Сидел на крыше соседнего дома. Всего один выстрел. В голову. Он умер мгновенно, еще стоя на ногах…
Ольга Алексеевна рухнула на гроб и зарыдала, прижимаясь к ледяному металлу всем телом…
* * *
– Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога…
Осенний ветер рвал и трепал одеяние юного священника, читающего последнюю молитву над гробом – уже не цинковым безликим ящиком, а вполне пристойной домовиной, присущей тому обществу, которому принадлежал при жизни покойный: черное полированное дерево, строгие серебряные украшения по углам… Казалось, что над его хрупкой фигурой реют мятежные черные крылья, а молитвенник с рвущимися на волю страницами слуга Божий был вынужден держать обеими руками.
Погода с утра не задалась: то начинался снег, колючий и сухой, как мелкие хлебные крошки, то проглядывало солнце, чтобы, ужаснувшись, закутаться в тяжелые серые тучи, пылящие снежной крупой, как пожилой чиновник – перхотью.
Проводить Иннокентия Порфирьевича в последний путь пришло множество людей, но Александр чувствовал себя в густой толпе так одиноко, словно вокруг расстилалась выжженная свирепым горным солнцем Логарская степь. В своей серой армейской шинели он казался белой вороной среди солидных, одетых по последней моде мужчин и закутанных в меха и бархат (упаси Господи – исключительно строгих траурных тонов!) дам. Ольга Алексеевна как могла старалась помочь, но теперь, увы, ей было не до него…
