Размашисто перекрестившись, он подхватил под мышки легкого, иссохшего от времени, будто горное дерево, старого Мовсара, убедительно изображавшего мертвеца (ему и лицо для пущей важности грязью вымазали), и просунул его в люк…

* * *

Бежецкий швырнул газету на прикроватный столик, на груду других, откинулся на высоко взбитую подушку, закинув за голову руки, и тут же заскрипел зубами от нестерпимой боли в поврежденном предплечье.

– Черт побери! – выругался он, кривясь и массируя стреляющую огненными искрами конечность здоровой рукой. – Не было печали…

Глаза отказывались верить написанному…

«РОССИЯ У КРАЯ ПРОПАСТИ», «ПОКУШЕНИЕ НА ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА», «ДЕСЯТКИ УБИТЫХ И РАНЕНЫХ», «ПЕТЕРБУРГ СКОРБИТ» –кричали заголовки, будто стараясь перещеголять друг друга запредельной жутью заключенного в них содержания.

Пересилив себя, Александр, не глядя, сгреб первый попавшийся листок, оказавшийся «Ведомостями», и поднес к глазам.

«…консилиум врачей, собравшийся у ложа государя императора, констатировал летаргию или, иначе говоря, кому, развившуюся в результате сильнейшей контузии, пережитой государем вследствие злодейского взрыва, уничтожившего только что открытый им памятник отцу своему Александру IV Благословенному. Благодарение Всевышнему, никаких внешних физических ранений и внутренних повреждений, кроме общего ушиба воздушной волной и разрыва нескольких незначительных сосудов носоглотки, приведшего к обильному кровотечению, совершенно неопасному, врачам найти не удалось, однако состояние императора остается тяжелым и внушает медикам вывод о предстоящем затяжном его пребывании в бессознательном состоянии. Пульс…»

«Столичное обозрение» вещало:

«Ранение государя и последующее его неопределенное состояние вносит полную сумятицу в умы и настроения обывателей. Улицы вокруг Дворца заполнены горожанами и приезжими в столицу, желающими выразить свое сострадание государыне и его императорскому высочеству цесаревичу в связи с постигшим их горем. Столичной полиции отдан приказ не препятствовать изъявлениям верноподданнических чувств со стороны…»

«Инвалид» изъяснялся уже конкретнее:

«Нет и тени сомнения в том, что давешнее злодейское покушение на государя императора дело рук злейших врагов Престола и Империи, скрывающихся за рубежами Отечества, и стало возможным только с прямого попустительства тех господ, прямейшей обязанностью коих является всемерная оборона от такого посягательства. Виновные должны в полной мере испытать на себе кару правосудия…»

«Петербургский пересмешник», отбросив вечное свое ерничанье, сухо и прямо сообщал:

«Верными престолу и государыне императрице силами уже арестованы главные из окопавшихся за Охтой бездельников, преступно проворонивших готовящееся на государя нашего злоумышление…»

Под «главными из окопавшихся», понятно, подразумеваются хорошо известные Бежецкому по работе в Корпусе люди. Генерал‑лейтенант князь Корбут‑Каменецкий, например, или полковник Наумов… Что же происходит? В чью «умную» голову пришли такие сумасшедшие мысли? Кто водил безвольной от безутешного горя рукой государыни, на слабые женские плечи которой внезапно свалилась такая бездна ответственности, заставляя ее подписывать преступный приказ?

– Клара! – забывшись крикнул Александр, приподнимаясь на постели, но тут же поправился: – Сестра!..

Сестра милосердия на зов не торопилась, и полковник, борясь с подступавшей тошнотой, изо всех сил вжал в столик кнопку экстренного вызова, не отпуская ее до тех пор, пока в дверь его одиночной палаты‑камеры не вплыла, колыхая необъятными телесами, дебелая медичка неопределенных лет.

Попытки срочно вытребовать верхнюю одежду и свободу передвижения были мягко и неумолимо пресечены в зародыше. Побарахтавшись после мимолетного укола в плечо чем‑то комарино‑остреньким, полковник постепенно сдался на волю победителя, и довольный одержанной викторией бог сновидений унес его в блаженные сияющие дали…

Полная сестра милосердия по‑матерински улыбнулась, поправила на спящем одеяло и, подняв с пола, положила на столик газету с небольшой заметкой в нижнем углу первой полосы:

«Желая поддержать обуянную горем императрицу нашу и разделить с ней тяжкое бремя государственных обязанностей, в Санкт‑Петербург из Баден‑Бадена срочно возвратился светлейший князь Борис Лаврентьевич Челкин. Отвечая на вопросы нашего корреспондента, князь заявил, что не может более в лихую годину находиться вдали от любимого Отечества…»

* * *

Александр медленно шел вдоль шеренги людей, замерших, будто на плацу во время строевого смотра.

Хотя кругом царила тишина, ему казалось, что где‑то, на пределе слухового восприятия, играет торжественная, немного печальная музыка, похожая одновременно и на гимн, и на реквием.

Оборачиваться к провожающим его взглядами людям в строю, скрывавшемся позади в непроницаемой мгле и возникавшем впереди также из темноты, не было нужды: он прекрасно знал всех – и лица, и имена, и чины…

Бежецкий уже миновал своих товарищей, дравшихся с ним плечо к плечу в минувших боях и походах, причем многие из них служили под его началом, остались позади сотрудники по Корпусу, которых пришлось проводить в последний путь за несколько прошедших лет… Всмотрелся в мертвые лица товарищей он только раз: когда в строю должен был мелькнуть Бекбулатов. Но вместо Володьки ему печально улыбнулся Матвей Владовский…

«Все верно, – подумал Александр. – Бекбулатова я ведь мертвым не видел – он пропал без вести…»

Потянулась длинная череда «царицыных улан», и лица всех их были еще совсем живые, не увядшие, знакомые до последней черточки. Проходя мимо, Бежецкий прощался с каждым из них, зная, что больше никогда их не увидит.

А впереди за различимым еще правофланговым проступали из темноты все новые и новые силуэты, и конца и края им не предвиделось…

Бешено забилось сердце, когда один из далеких еще покойников на мгновение принял облик женщины, но тут же все смешалось, и Александр выпал из забытья прямо в тишину и темноту своей спальни. Кем была та женщина, кто из близких должен вот‑вот уйти, он так и не успел разглядеть. На душе было пусто и муторно…

* * *

– Непобедимый, непостижимый и крепкий во бранех Господи Боже наш! Ты, по неисповедимым судьбам Твоим, овому посылаеши Ангела смерти под кровом его, овому на селе, овому на мори, овому же на поле брани от оружий бранных, изрыгающих страшныя и смертоносный силы, разрушающия телеса, расторгающия члены и сокрушающия кости ратующих; веруем, яко по Твоему, Господи, премудрому смотрению, такову приемлют смерть защитники веры и Отечества…

Негромкий голос лейб‑гвардии Уланского ее величества полка протоиерея Алексия, настоятеля собора, читающего «Моление о упокоении православных воинов, за Веру и Отечество на брани убиенных», завораживал, равно как и огоньки сотен свечей в руках пришедших проводить в последний путь погибших при роковом взрыве улан. В полуосвещенном зале – ряды закрытых гробов, выстроившиеся, словно на параде. Повзводно, поэскадронно… Девятнадцать молодых, здоровых и веселых парней – рядовых, вахмистров, офицеров – были выкошены в одночасье смертоносной шрапнелью бронзовых и гранитных осколков, двое, сброшенные контуженными взрывной волной в реку, захлебнулись в ледяной воде, а еще двенадцать скончались от ужасных ран еще до вечера того страшного дня.

Одновременно, как знал Александр, шли панихиды в Преображенском соборе и церкви Троицы, но там гробов было меньше… Не было здесь и нескольких погибших гвардейцев, принадлежавших иной вере: поручик Агал‑таков, вахмистр Муртазаев и двое рядовых – Рамазанов и Тухватуллин еще на исходе ужасного дня были похоронены на Мусульманском кладбище согласно заветам Пророка, ротмистра Кшиштафовского и рядового Гейсбаха сейчас отпевали в костеле, а трое покойных гвардейцев протестантского вероисповедания прощались с грешной землей на Волковом лютеранском кладбище.