Наконец, справившись с паспортом, он постарался быстрее уйти от здания с флагами, часовыми и мотоциклистами.

Пройдя с полквартала от злополучного места, Юрий Петрович остановился, расстегнул пуговицы белого льняного пиджака и, вынув из кармана платок, вытер вспотевший лоб. Ему снова пришлось отойти в сторону, потому что во двор музея музыкальных инструментов начал сдавать задом немецкий армейский грузовик с брезентовым верхом. Въехав в подворотню, он тормознул, загородив проход. Пришлось обходить его тупоносую переднюю часть, от которой пахло соляром, а от радиатора под мелкой решёткой шёл перегретый поток воздуха.

Несколько солдат выскочили из кузова грузовика, а из кабины вышел щеголеватый офицер, который, повернувшись к солдатам, коротко приказал:

– Двое здесь, четверо в зал номер восемь!

Всё это Юрий Петрович зафиксировал мельком и уже прошёл несколько шагов, как вдруг вспомнил, что, кажется, знает этого немца. Он повернулся и увидел, что офицер тоже смотрит на него. Да это же… боже, так и есть!

– Господин Миролюбов? – по-немецки окликнул офицер.

– Карл… это вы? Неожиданная встреча… – испуганно, растерянно, тоже по-немецки произнёс Юрий Петрович.

– Подойдите, я хочу вам кое-что сказать, – махнул Шеффель.

Миролюбов вернулся, и они стали разговаривать, но проходившая совсем рядом колонна грузовиков своим рычанием всё время мешала, заглушая голоса, и можно было услышать только отдельные фразы. Шеффель о чём-то настойчиво спрашивал, а Миролюбов униженно оправдывался:

– Вёл себя непредсказуемо… Уходя, запирал на ключ… Говорил, «надо выпить»… Я мог порой уделить не больше десяти – пятнадцати минут… С тех пор как я женился, видимся редко…

– Сколько… – здесь опять прогрохотал грузовик, – удалось скопировать?

– Я думаю, процентов семьдесят – семьдесят пять…

Подбежал ефрейтор и стал докладывать Шеффелю, указывая на окна музея, откуда солдаты уже начали сносить вниз какие-то свёртки и ящики.

– Ладно, – обратился Шеффель к Миролюбову, – мне сейчас некогда. Жду вас завтра в восемь вечера в кафе возле университетской библиотеки…

Из-за неожиданной задержки Миролюбов опоздал на встречу, и худощавый высокий человек, сидевший в парке на лавочке, нетерпеливо помахал Юрию Петровичу. Это был Василь Скрипник – представитель украинских самостийников. Как истинный патриот, он неизменно носил украинскую вышиванку, а скуластое лицо его украшали длинные свисающие запорожские усы. Скрипник питал к Юрию Петровичу особое расположение, так как знал, что тот родом с Украины, учился в Киевском университете, да к тому же служил во время Гражданской войны в войсках Центральной рады.

– Понимаете, дорогой мой Юрий Петрович, – говорил Скрипник по-украински, пока Миролюбов отдувался от жары и быстрой ходьбы, – в конце концов воплощаются в жизнь наши исконные мечты: Украина может стать вильной! Немцы бьют большевиков, наш Степан Бандера решает вопросы с самим Адольфом Гитлером! Один клятый враг – Польша – уже почти уничтожен, ещё несколько недель – и москалям тоже конец!

– А знаете, кого я встретил, идя сейчас до вас, пан Василь? – спросил Юрий Петрович, тоже стараясь говорить на украинском. – Карла Шеффеля, который был помощником профессора Экке, он теперь в немецкой форме, офицер!

– Так, так, знаю! – закивал в ответ Скрипник, в его голосе сквозило уважение. – Шеффель теперь большой человек, он работает в организации Айнзацштаб, то есть оперативном штабе отдела «Гиммлерс аненэрбе», знаете, что это такое? Наследие предков! Занимаются древней историей, оккультизмом, астрологией, собирают все материалы, касающиеся происхождения арийской нации. А мы и немцы – две ветви одного арийского дерева. Потому сейчас важно, как никогда раньше, быстрее перевести те копии, которые вы делаете с дощек Изенбека. Там есть что-либо про Украину?

– Я не знаю, – сказал Юрий Петрович, – очень мало удалось перевести…

– Обязательно должно быть! – не допуская и тени сомнения, сказал Скрипник. – Может, вы дадите хоть некоторые из копий, мы уже сами постараемся, переведём, у нас есть хорошие специалисты…

– Понимаете, пан Василь, – Миролюбов перешёл на чистый русский, – во-первых, далеко не все копии сделаны, а их ещё надо несколько раз перепроверить, это ведь документ! Важна каждая буква! Одну не туда поставил, перепутал, пропустил – и меняется весь смысл! Это ведь адский труд – переписывать строчка за строчкой, буква за буквой, а их ещё понять надо! – состорожничал Юрий Петрович. При всем уважении к Скрипнику и прочим украинским национал-патриотам, он считал, как и многие в тогдашней Центральной раде, что Украина должна на правах автономии входить в состав России, и втайне называл тех, кто ратовал за абсолютное обособление Украины, сепаратистами. Тем более что Скрипник был не христианином, а принадлежал к каким-то там язычникам-родноверам. – Я не могу дать вам, пан Василь, непроверенный материал! – заключил он.

– Добрэ, – согласился Скрипник, – працюйтэ покы що, во славу Дажбожу. Але найкращэ було б дистаты сами оригиналы! – поднял он палец вверх. – Цэ дужэ потрибно наший майбутний дэржави, цэ скарбы нации, розумиетэ?

Али проснулся рано. За окном было прохладно и ветрено. Дождь, ливший почти всю ночь, прекратился, но ветер продолжал гулять по городу резкими необузданными порывами.

На душе и так не сладко, а тут ещё погода! Художник с хмурой задумчивостью поглядел в серое небо. Опять с Северного моря пригнало циклон. Хм, море! Оно отсюда сравнительно недалеко. Как-то так получилось, что за все годы жизни в Брюсселе он ни разу не был на море, хотя тут напрямую до паромной переправы на Голландском побережье километров восемьдесят, а через Гент до бельгийского Кноккен-Хайста от силы километров сто – сто двадцать…

– Всё к чёрту! Поеду сегодня к морю, глотну свежести! Сделаю хоть несколько набросков Северного!

Быстро собрав этюдник и краски, вышел из квартиры. На лестнице встретил домовладельца, всегда приветливо улыбающегося бельгийца Жака Ренье, аккуратного седовласого мужчину лет шестидесяти. Погружённый в свои мысли, художник рассеянно поздоровался с Ренье и попросил:

– Если меня кто-либо будет спрашивать… – увидев на лице бельгийца гримасу непонимания и удивления, сообразил, что говорит ему по-русски.

– Простите, что вы сказали? – переспросил озадаченный домовладелец.

– Извините, если кто-то станет меня сегодня спрашивать, скажите, что буду завтра, – уже по-французски повторил Изенбек. А про себя буркнул: «Задумался и забыл, что ты по-русски ни бум-бум, братец».

Поздно вечером в двери пустой квартиры Изенбека послышался лёгкий скрежет. Щёлкнул замок, и чья-то тень возникла на пороге. Постояв, прислушиваясь, некто, не зажигая освещения, тихо прошёл в комнату, служившую художнику кухней и спальней. Желтоватый свет карманного фонаря скользнул по стоящим на столе предметам, потом уперся в дверцу небольшого кухонного шкафчика. Открыв дверцу и немного пошарив внутри, неизвестный извлёк оттуда жестяную коробку из-под индийского чая. В коробке находился белый порошок, похожий на сахарную пудру. Понюхав его и чуть лизнув с пальца, тайный посетитель вынул из кармана крохотный бумажный пакетик, развернул его и высыпал содержимое в жестяную коробку. Потом тщательно закрыл её, несколько раз энергично встряхнул и аккуратно водворил на место. Тусклый конус фонаря погас. Несколько раз скрипнули половицы. Через минуту вновь послышался лёгкий скрежет металла и удаляющиеся по коридору шаги. И опять стало тихо.

После прохладных ветреных дней погода переменилась, и наступило удивительное затишье, пронизанное мягким теплом августовского солнца. В мастерской было даже душновато. Изенбек, мучимый головной болью, распахнул окно и выглянул на чистенькую брюссельскую улицу, мощенную тёмным булыжником. Устремлённая ввысь готика старинных соборов и замков сегодня не казалась мрачной, а выбеленные дома под красной черепицей с окрашенными для контраста тёмной краской деревянными каркасами выглядели и вовсе весело.