– Что вы предлагаете? – с легким раздражением спросил Борис.

– Я не знаю. Валерка приедет, он решит.

Татьяна видела мужа Люси, и он не произвел на нее впечатления человека самостоятельного в поступках. Скорее, напротив, подкаблучника у жены. Люся им командовала, как сержант новобранцем. Но вот поди ж ты, без мужа сама растерялась, опору потеряла.

– И к чему мы в итоге пришли? – Борис обращался к Татьяне.

– Оставим все как есть, – пожала она плечами. – Люся присмотрит за родителями и постарается раздобыть сено или какой-то еще корм. Мы возвращаемся в Смятиново, заколотим дом, – Татьяна на секунду запнулась, вспомнив, что ее собственный дом тоже остался с открытыми дверями, – ты приведешь себя в порядок и… и даже не знаю, как тебя благодарить.

– Ой, – подхватила Люся, – такое вам спасибо! По гроб жизни! Всем святым буду молиться!

– Оставьте! – Борис поднялся. – Выздоравливай, Чингачгук. – Он потрепал по волосам Димку, у которого зеленые точки и полоски на лице походили на боевую раскраску индейца.

– Люся, при первой возможности, – Татьяна тоже встала, – приезжай в деревню. Надо все-таки в доме посмотреть, вещи и прочее. Опять-таки баба Стеша. Я ей денег предложу, надеюсь, не откажется. Но ты теперь хозяйка, помни.

Люся не переставала твердить слова благодарности, пока провожала их до двери, а затем выскочила на площадку и еще кричала «Спасибо!» в лестничную шахту.

На улице Борис и Татьяна одновременно глубоко вздохнули, посмотрели друг на друга, улыбнулись.

– Таня, как в сем городе с милицией? – спросил Борис.

– Не знаю, – удивленно ответила Таня. – Здание милиции я видела, а ни одного стража порядка не встречала. Зачем тебе?

– Отчаянно хочется хлопнуть стаканчик. Пока доедем до деревни, там провозимся – все выветрится. Тебе с риском для собственной жизни, – лукаво усмехнулся Борис, – предлагаю сделать то же самое.

– Нет, ну я не до такой степени. – Татьяна включилась в игру. – Буйствую, конечно, но телесных повреждений еще никому не наносила.

– Тогда по сто грамм коньяку, – решил Борис, – и смирительная рубашка для тебя.

Единственное кафе, которое знала Татьяна в Ступине, оказалось закрытым. Они купили в магазине бутылку коньяку, пластиковые стаканчики и плитку шоколада. Распивали в машине. Борис опрокинул почти полный стакан, Татьяне, остановленный ее рукой, он налил на донышко. Закусили шоколадом. Борис почувствовал, как напряжение последних часов начинает отступать, жизнь возвращается в нормальное русло.

– Ну, рассказывай, – велел он Татьяне, тронул машину с места и двинул к выезду из Ступина.

– О чем?

– О своем самом позорном пьяном дебоше.

– Ты был его участником.

– Тогда о предпоследнем с конца или самом памятном для населения.

От глотка коньяку Татьяна перестала внутренне дрожать и даже почувствовала легкую игривость. Она не стала ломаться.

– Эта леденящая душу история произошла в период горбачевской антиалкогольной кампании. Точнее, в самом ее конце, когда бороться было не с чем – из магазинов почти исчезло спиртное. Как ты помнишь, народ тогда дружно бросился на производство клюковки – настойки на спирте «Роял».

Дома у подруги Ольги в тесном кругу (мама, папа, другая подруга, Лена, и она, Татьяна) было организовано застолье по случаю помолвки Ольги с кандидатом в мужья номер два. Таня пришла с заветной бутылочкой – клюквенным компотом, который по цвету не отличался от настойки, но алкоголя не содержал. Татьяна хотела убить двух зайцев – и белой (то есть непьющей) вороной не выглядеть, и не захмелеть. Компотик перелили в графинчик, точно такой, как с настоящей клюковкой. И конечно, их перепутали: перед женихом и Ольгиным отцом оказался детский напиток, а перед Татьяной – тридцатиградусный. Она еще мысленно сокрушалась – горьковато, мало сахара положила.

По мере того как лица жениха и тестя становились все постнее, Татьяну охватывало радостное возбуждение. Ей открывались тайны мира, главная из которых заключалась в том, что надо жить честно и открыто. Говорить правду, и только правду, постоянно и всегда. Оживленно жестикулируя, она несла эту истину в народ. Народ энтузиазма не проявлял. Пришлось убеждать на примерах.

– Вот вы признайтесь, что воруете в магазине самообслуживания, – требовала она от жениха, – и вам станет легче.

– Ничего подобного! – возмутился он.

– А у кого глазки все время бегают? – Она погрозила пальчиком. – Книжки и приборы столовые у друзей таскаем?

Жених обиженно надулся. Татьяна переключилась на Ольгиных родителей. Им, она знала точно, есть что скрывать. Несчастные! Так и умрут не покаявшись. Она чувствовала за спиной крылья ангела, призванного отпускать грехи.

Ольгиного отца она убеждала: пришло время сказать, что номенклатурный паек вы в течение многих лет делили между семьей и своей секретаршей-любовницей. Ольгиной маме заявила: не надо расстраиваться, вспомните, как вы подсыпали мужу в кисель бром, чтобы унять его сексуальную энергию.

Татьяна хотела еще сказать об Ольге (в лифчик вату подкладывала), о Лене (зайцем в транспорте ездила) и о себе не забыть – поведать о тайной денежной заначке. Но подруги подхватили ее под локти и уволокли в ванную.

Несколько раз наведывались – слышали шум воды за дверью и, наивные, думали, что Таня там вытрезвитель устроила. А она рвалась послужить обществу. И нашла себя на поприще грязного белья. Все перестирала и прополоскала.

Когда она с тазиком явилась в комнату, хозяевам трудно было сохранить спокойствие. Мол, у нас так принято: приходит дама в дорогущем платье, в золоте и бриллиантах, стирает их рваные портки, а потом, растрепанная, со смазанным макияжем, пристает с вопросами: куда вешать будем?

Жажда деятельности еще долго не отпускала Татьяну. У нее забирали пылесос – я вам быстренько здесь почищу, и снимали ее со стола – хрустальную люстру раствором с добавлением аммиака протирать нужно.

От смеха Борис согнулся пополам и упал головой на руль.

– Эй, следи за дорогой! – напомнила ему Татьяна.

– Следю, – продолжая смеяться, выпрямился Борис.

Он подумал о том, что только очень самодостаточная женщина может рассказывать подобные истории о себе. Ее уверенность проистекает либо из несокрушимого обожания покровителя, либо из полнейшего равнодушия к себе. С этакими ямочками ниже спины – и равнодушие! Значит, первое, могущественный покровитель-любовник. А чему удивляться? Все правильно и естественно. Такие женщины не каждый день встречаются. И прятать их от чужих глаз – тактика грамотная.

Татьяна с удивлением наблюдала перемену в настроении Бориса: хохотал, а потом вдруг насупился, скулы напряглись, усмехается. Это все ее пошлые россказни. Нет, даже грамма, даже из пипетки спиртного ей нельзя пить. Одичала в деревне, разговор нормальный поддержать не может. Разоткровенничалась – фу, неловко как.

Подстелив Нюрочкино одеяло в пододеяльнике – задницу не отморозить, – Стеша и Клава уселись наблюдать завершение пожара.

Клава периодически бубнила: «в-в-в, ж-ж-ж, а-а-а…» Подруга ее понимала без слов, потому что думали они об одном и том же.

– Вот так живешь, небо коптишь, – говорила Стеша, – а потом красный петух клюнет – и нету ничего. Какого лешего ломались? Хоть с сумой по людям иди. А с другой стороны посмотреть, так они еще малым отделались. Дом цел, Федька – мужик рукастый, отстроятся. Кому нынче легко живется? Мне, что ли? Или тебе, бедолаге?

Когда Клавдию прошлым летом кондратий стукнул, то есть инсульт случился, думали, не очухается – лежала бревно-бревном, под себя ходила. Нюрка, тут про нее слова плохого не скажешь, помогала, вместе ухаживали. Белье постирать, пеленки переменить, покормить, картошку на огороде окучить, грядки прополоть – все делала. Дети у Клавдии, что сын, что дочь, – сволочи. Приехали, увидели, что за матерью присмотр есть, и носа до самой осени не показывали, пока не пришла пора картошку копать. А там уж Клавдия стала потихоньку подниматься. Рука у нее так и не отошла, сухая висит, а нога волочится помаленьку. Сама теперь нужду справить может и обслужить себя кое-как. Хоть и не говорит, а соображение не потеряно. А дети – у кого они хорошие? Лишь бы с матери тянуть. Ее, Стешины, сыны с невестками да внуками тоже приедут, глаза зальют – наша фазенда, наша фазенда, а чтоб крышу на фазенде перекрыть – иди к Федоровичу кланяйся. Он бы не отказал, да Нюрка не пускает – он вам не батрак нанятый. Еще та кулачиха. У нее-то долго детей не было, одни выкидыши – говорит, на тяжелом производстве работала. А у них в деревне что? Легкое производство? Она Люську родила, в каком году это было? Их с Клавдией сыновья уже в армию пошли. Люську, понятно, набаловали, все банты вязали на макушке, белые гольфы да туфли-лодочки одевали. Вот и получили.