— Потрясающая история, Алексей Петрович! — призналась я.

— Ага, голубушка журналистка!

Я потом узнала, что у великолепного московского хирурга, мастера по штопке человеческих тел, у Алексея Петровича Умнова, напрочь, патологически отсутствует память на имена. Он всех непациентов называет «голубчик» или «голубушка», всех больных так и величает — «больной» или «больная». Диагнозы помнит, лечение гениально планирует, а имена — хоть убей! Лежал у Умнова известный академик, дергался каждый раз, когда Умнов называл его «больным». При выписке, подарив какой-то реликтовый, пятидесятилетний коньяк, академик сказал: «Сам ты больной! Меня вся мировая научная общественность знает, а тебе трудно Иван Егорович запомнить!» Не помнит! И то, что он Карину и Армена по именам величал — знак!

— Вы об этой истории, голубушка журналистка, не пишите! Ладно? По-человечески прошу! Ну, поменяете вы имена. Армена Карином назовете, Карину — Арменой. Только ведь их многие знают, догадаются, судачить начнут. А ребята еще только-только к нормальной жизни возвращаются. И проблем у них выше крыши, начиная с ее отсутствия, то есть своего дома.

— Ничего не могу обещать, — выдала я профессиональную фразу. — Алексей Петрович, а что вам было за эту историю?

— Как водится. Устный выговор и предложение написать статью в научный журнал.

— Получается, вы ни копейки не получили за Армена?

— Получается, голубушка, только у тех, кто репу чешет и ничего не делает. Карина и Армен ведь не безродные. Она клич бросила, друзья и родные сбросились. Пришли ко мне делегацией, Армен, пока на костылях, во главе. Что? Я должен был их благодарность с возмущением вернуть? Или в фонд борющихся эскимосов отправить? Какие, к бесу, эскимосы, когда у меня дочь беременная, зять в бегах, а нас еще соседи под макушку залили?! На какие шиши я буду ремонт делать и беременность моей дочери сохранять?

— Да! — согласилась я. — Общество еще не готово трезво взглянуть на труд врачей.

— Голубушка! Мне на общество на… начихать! У меня трое больных поступили! Мужики-кормильцы. У меня мозги плавятся, — Умнов постучал себе по голове, — как их в мало-мальски приличный вид привести, вернуть рукам хоть треть подвижности. Короче! Будете вы писать?

— Короче: я не буду! Но если главный редактор решит прислать другого журналиста, то ничего не обещаю.

— А редактор поди не заговоренный! Вы, голубушка, ему предметно объясните. Вот у вас: одна ручка оперирована, на другой сухожилия на пальчиках шили. Извините, не фонтан работа хирурга! Значит, кухню знаете.

Меня поразило, что Алексей Петрович успел отметить мои отлично замаскированные кривые ручки. Казалось — только в лицо смотрит.

— И редактору передайте, — продолжал Умнов. — Никто не застрахован от случайностей: ни сам, ни дети, ни родственники, ни приятели. Нет статьи — мы с распростертыми, есть статья — в общую очередь.

— Не верю! — усмехнулась я по-станиславски. — Всех вы примете, и всех лечить будете.

— Этого, голубушка журналистка, начальству передавать не следует!

В редакции меня ждали. Вернее, ждали подтверждения, что в очередной номер идет гвоздевой материал про разврат в московской клинике. Я прямым ходом отправилась к редактору и объяснила ему ситуацию. Особо напирала на то, что не следует светить ни Умнова, ни молодую армянскую семью на столь щекотливой теме.

— Ладно, — согласился мой начальник и добавил: — Никогда не быть тебе главным редактором. Такая тема! Мать и отца журналист должен продать за такую тему, а ты антимонии разводишь.

Насчет главного редактора он ошибся. Но по сути был прав: не стану портить человеку жизнь ради нескольких строчек в газете. Иное дело — рассказ в книжке.