Состоял он из плоской дощечки с дыркой от сучка в середине. В эту дырку была воткнута проходящая насквозь прямая палочка. От дырки были процарапаны радиальные черточки разной длины, а возле верхнего края дощечки я вырезала стрелку. Каждая черточка соответствовала положению и длине тени от палочки в тот или иной момент дня, при условии, что стрелка смотрит строго на север. В результате, если повернуть доску таким образом, чтобы тень совпала с одной из черточек или, по крайней мере, оказалась между соседними черточками, наиболее близкими ей по длине, стрелка укажет в северном направлении. Естественно, надо учитывать, что тени бывают одинаковой высоты до и после полудня; послеполуденные черточки я подкрасила красной краской.

Правда, прибор этот не универсальный — высота, на которую поднимается солнце, а значит, угол падения его лучей и длина тени в определенный час меняются по мере удаления от экватора. Для того чтобы воспроизвести исходный угол, достаточно наклонить дощечку в полдень — наступление полудня определяется по самой короткой тени — так, чтобы тень от нее вновь совпала с эталонной для этого времени. После чего дальнейшие измерения, вплоть до следующей корректировки, надо проводить, сохраняя этот наклон. Проблема была в том, что для того, чтобы в любое время знать, в какую сторону наклонять дощечку, нужно всегда знать, где находится север.

Можно, впрочем, сначала определить это приблизительно, потом наклонить дощечку и получить уже более точное значение. Наверное, в высоких широтах, где солнце движется по пологой траектории, такой метод давал бы слишком большую ошибку, но в тропиках, где длина тени в течение дня меняется очень сильно, он вполне годится.

Для измерения угла наклона я привязала к нижней части палочки прямо под дощечкой отвес, сделанный из куска лески и маленького желтого самородка — самого тяжелого из имевшихся у меня мелких предметов. К нижнему концу палочки была привязана полукруглая шкала, вырезанная из толстой скорлупы пальмового ореха; ее концы упирались в дощечку и были для верности приклеены смолой.

Я жутко гордилась собой, когда все это придумала. Однако я не учла одного обстоятельства: на корабле, качающемся на волнах, не так-то просто держать прибор все время под одним углом. Приходилось снимать показания вдвоем: один старался держать дощечку ровно, следя за отвесом снизу, а второй в это время определял направление по тени сверху. На молодых нгарэйху мой навигационный инструмент произвел неизгладимое впечатление — правда, не столько гениальностью, сколько совершенно лишней, на их взгляд, сложностью: определять дорогу по солнцу им было не в новинку, но они всегда делали это на глазок. Однако им прежде не доводилось путешествовать на тысячу миль вдоль меридиана посреди лишенной всяких ориентиров водной пустыни.

С ночной навигацией все было намного проще: я заметила, что вблизи севера над горизонтом в течение ночи поднимаются три довольно яркие звезды. Когда меня, как и было уговорено, разбудили с восходом Лийи, я первым делом отыскала их взглядом и заметила, что мы отклонились к востоку. Я тут же, перебираясь через спящих нгарэйху, полезла на корму ругать рулевых, но те ответили, что не виноваты — парус загораживает им обзор, они следят лишь за тем, чтобы северные звезды не появились слева или справа от него.

Я смутилась: иногда забываешь предусмотреть самые простые вещи. Во время наших тренировок мы проводили в море по многу часов, но всегда возвращались до темноты… Решив, что вырезать смотровое окно в парусе смысла не имеет — от мачты до кормы было все же довольно приличное расстояние, поэтому дыру, позволяющую не терять звезды из виду при всех эволюциях кораблика, пришлось бы делать слишком большой, — я полезла обратно, взобралась на настил, обогнула парус, уцепившись за его край, и уселась спереди, чтобы при необходимости корректировать курс. Делать это, конечно, пришлось бы вслух, не обращая внимания на спящих. Но, если молодой аньйо хочет спать, его никакие крики не разбудят, а если разбудят, значит, не так уж ему хочется спать. Это я по себе знаю.

Лийа поднималась над восточным горизонтом, но не только ее лунная дорожка переливалась ртутными блестками в черной воде. То тут, то там в море вспыхивали искры, покачивались островки бледно-голубого света. Я знала, что это люминесцентный планктон — мелкие живые организмы, хорошо известные ученым. И все же призрачное, холодное, струящееся из моря сияние казалось чем-то таинственным, даже мистическим. Я не удержалась и опустила ногу в прохладную воду, а потом смотрела, как капли жидкого пламени падают со светящихся пальцев. Над нами сверкали звезды, выглядевшие довольно-таки невзрачно на фоне этой водной феерии, и все же где-то среди них, я верила, была звезда моих предков, куда мне во что бы то ни стало надо вернуться.

Неприятности начались на второй день. В качестве первого сюрприза у двух нгарэйху разыгралась морская болезнь. Я никак не ожидала, что после всех наших тренировочных заплывов такое возможно. Но те заплывы длились максимум часов семь, а теперь мы провели в море уже больше суток. Оба парня поначалу здорово перепугались, решив, что навлекли на себя проклятие стихий, а когда я объяснила им, в чем дело, смутились. К счастью, уже к вечеру им стало лучше (все-таки тренировки сказались), но к этому времени обнаружилась другая проблема — менялся ветер. Всю ночь и утро он был практически попутным, как и накануне, лишь слегка отклоняясь к востоку, но к полудню дул уже в борт, а несколько часов спустя и вовсе сменился на северо-западный. Я читала, что суда с косыми парусами хорошо ходят круто к ветру, но одно дело — читать, а другое — уметь. После пары часов довольно неуклюжего маневрирования я приказала браться за весла. Было похоже, что грести придется и ночью, поэтому я ввела скользящий график: восемь гребли, двое отдыхали.

Единственным приятным событием в этот день стала рыбина, которую на закате поймал парень по имени Нгош — горбоносая, с глазами навыкате и ярко-красными плавниками. В ней было фунтов десять; когда Нгош подтащил ее к лодке, Нэн, опасаясь, что повторится вчерашняя история и добыча сорвется, молниеносным выпадом пронзил ее шпагой. Я рассмеялась, впервые наблюдая подобное использование благородного оружия.