— Не горячись, крошка, — посоветовал Пайве. — Тйарвы на ушах стоят, тебя ищут. Обожди, пока притомятся.

— Мне некогда ждать, — непреклонно отрезала я. — И этими подземельями я тоже сыта по горло. Ни дня здесь не останусь.

— Эх, подруга, — невесело усмехнулась Шайна, — такие хоромы на одну, а ты брезгуешь… Посидела бы ты в камере на восьмерых… Мне-то еще повезло, я хоть по камере ходить могла, а есть тюрьмы, где даже по мелким делам на цепь сажают до конца срока.

Шайна оставила мне пару факелов и корзинку с едой, взяв с меня за еду два йонка — куда больше, чем она стоила на самом деле, но я не стала спорить, — и следом за Пайве полезла наверх, пообещав вернуться вечером. «Вечер» в этом подземелье был таким же пустым звуком, как и «день», но я лишь молча кивнула, впиваясь зубами в сочную жареную йитлятину, совсем не похожую на ту бурду, которой обычно питались жители трущоб.

После сытной трапезы и всех предыдущих переживаний меня сморил сон и, несмотря на недостатки ложа из промерзшей соломы, я продрыхла до возвращения Шайны.

— Наши говорят, что ты чокнутая, — сообщила она, усаживаясь на кровать. — И это святая правда, если ты и впрямь собралась в Лланкеру.

Я нетерпеливо махнула рукой, показывая, что приняла решение и не собираюсь спорить.

— Но, как у нас тут говорят, дурь — это единственное, что нельзя отнять у аньйо. Мы можем вывести тебя из города. Через ворота без мазы — везде шмонают по-черному, и аньйо, и повозки, и груз. Летать ты, помнится, не умеешь. Так что остается дерьмопровод.

— Что?!

— Сточная труба. Она выходит в овраг за городом, а попасть в нее можно из наших подвалов. В конце там решетки, но наши их давно разломали, а стражникам, сама понимаешь, западло лезть проверять.

— И… много там… этого…

— Не, сейчас немного, — заверила Шайна, — по щиколотку где-то. Вот когда замерзшее оттает, тогда да.

Моя скривившаяся физиономия была, очевидно, красноречивее всяких слов.

— Подруга, ты хочешь выбраться из города или нет? Если нет, сиди здесь, декады через две выйдешь через ворота, как принцесса. А если хочешь…

— Ладно, я поняла, — обреченно кивнула я. — Когда?

— Завтра на рассвете.

— Может, безопасней ночью?

— По ночам теперь ворота запирают.

— Так а зачем нам ворота?

— Ну ты же не пешком в Лланкеру собралась? На рассвете один из наших выведет из города тйорла и будет ждать нас у оврага. Тйорл, конечно, не такой, как твой, но до ближайшего села доедешь, а там уж сама решай, нового купить или что… Монету за тйорла сейчас давай.

— Сколько?

— Сотни хватит, — ответила Шайна и, уловив сомнение на моем лице, добавила: — Тот, кто его приведет, тоже рискует, что ж он, за фу-фу работать будет? Да и мне, знаешь, в трубу лишний раз лезть не шибко охота…

Мы еще немного поболтали, а потом, когда Шайна собралась к себе наверх, я попросила ее спеть. Она сперва отнекивалась, ссылаясь на отсутствие инструмента, потом согласилась. Голос у нее и впрямь оказался красивый, но песни мне не понравились. Вся эта жалостливая воровская романтика не по мне, да и кому как не Шайне было знать, что в реальной воровской жизни все проще и грубее. К тому же рифма хромала едва ли не в каждом куплете, и мне, знакомой с лучшими образцами ранайской поэзии, это резало ухо почти физически.

— Тебе не нравится, — заметила Шайна, обрывая песню на полуслове.

— Ну, я привыкла немного к другому… Вот, например, послушай:

Даже в самой обыденной жизни хватает тревог,

Даже самое серое небо не схоже с землею.

Это следует помнить, когда переступишь порог,

Ибо нить путеводная кончиться может петлею.

Но какие-то странные аньйо смутят твой покой,

Обещая вершины и сказочно дивные дали,

И расскажут о тех, что стояли над звездной рекой,

Наблюдая процесс преломления света в кристалле.

И такие, как ты, опьяненные ядом речей,

Покидают свой дом и уходят в безвестные страны,

Не пугаясь ни холода долгих туманных ночей,

Ни нехоженых троп, ни пустынь, ни дождя, ни бурана.

Будут многие там сражены беспощадным мечом

(Только кровь придает завершенность отточенной стали).

Ты следишь сквозь замерзшие слезы за звездным лучом,

Наблюдая процесс преломления света в кристалле.

Средь унылых болот, в лабиринтах безжизненных скал

И обросших утесов, нависших угрюмо и грозно,

Ты счет дням потеряешь, забудешь о том, что искал,

И свой путь проклянешь, но назад поворачивать поздно.

Те, кто вел вас к вершинам, растаяли в утренней мгле,

То ли умерли, то ли ушли, то ли просто устали…

Вы бредете по высохшей, древней, как скука, земле,

Наблюдая процесс преломления света в кристалле.

Ты состаришься в этом походе, сводящем с ума,

Но дойдешь до конца и признаешь дорогу напрасной:

Жизнь есть плесень и грязь, только холод и звездная тьма

Были целью твоей, совершенной и вечно прекрасной.

Ты дойдешь и увидишь, что ты совершенно один,

Те, что спереди, канули в ночь, те, что сзади, отстали,

И останешься вечно стоять средь мерцающих льдин,

Наблюдая процесс преломления света в кристалле…

— Здорово, — восхитилась Шайна. — Сама сочинила?

— Нет, — улыбнулась я, — это Йатнакир, он жил двести лет назад.

— Надо же. Вот ведь сколько всякие богачи и аристократы ни пыжатся, а помнят спустя столетия все равно не их, а таких, как Йатнакир.

— Он был граф, — возразила я, — его настоящая фамилия тар Йирон-Вйатнолле. И он не знал недостатка в деньгах. Хотя помнят его действительно не за это.

— Справедливости нет и не может быть, — пробурчала Шайна. — Ладно, пойду. Завтра вставать рано.

Я уже выспалась и потому полночи ворочалась на соломе или ходила взад-вперед, стараясь согреться. Наконец, стоило мне прилечь на минуту, как мне показалось, прикрыть глаза, как Шайна растолкала меня. Взбираясь по лестнице следом за ней, я обратила внимание, что на ногах у Шайны вместо башмаков сапоги — изношенные и замызганные до крайности, явно большего, чем надо, размера, но, очевидно, наилучшим образом подходящие для путешествия по трубе. А мне придется пачкать свои славные сапожки из лучшей тайуловой кожи…