- Ты действительно желаешь развлекаться, любуясь записями из госпитального блока? - чуть погрешив против истины, интересуюсь. - Поверь, зрелище весьма неаппетитно.

Разумеется, супруге если и хочется поглядеть на нового родственника, то в более презентабельном состоянии. - За ним ведь хороший уход? - интересуется она и, получив утвердительный ответ, намекает: - Значит, можно оставить его выздоровление врачам?

- Нет, - приходится отказать, вновь не солгав впрямую, но сместив акценты. - Его физическое состояние лучше душевного. Ему здесь неуютно.

- Барраярец принят в наш клан, окружен заботой, живет в полном довольстве - и требует чего-то еще? - удивленно и чуть гневно интересуется Кинти. Мне приходится объяснить: Эрик удивительно легко для варвара относится к внешним признакам цивилизации, но не способен примириться с тем, что отныне цивилизация - его удел навсегда, как и жизнь по непривычным правилам. Этого врачам не исправить.

- Нам всем приходится приспосабливаться к переменам, которые этот беспокойный юноша внес в нашу жизнь с подачи Хисоки, - слышится в ответ. - Его жизнь переменилась в благоприятную сторону, чего не скажешь о наших. А к хорошему быстро привыкают.

Верно, пусть Эрик привыкнет. Найдет место в этой жизни. Беда еще в том, что физическая безопасность и телесный комфорт для моего деверя не важнее уверенности в верности выбранного пути. И я честно признаюсь в опасениях, что в любой момент он может уехать.

- Вот как? - изумляется супруга, выслушав мои слова. - Не знаю, зачем он тебе нужен, но если так, просто запрети ему уезжать. Сам говоришь, он не безнадежен, значит понимает, что не вправе ослушаться повелений Старшего.

- Не хочу превращать дом в концлагерь, - скривившись, отвечаю. Разговор выдался тяжелым и неожиданно неприятным, а до выхода, увы, еще несколько минут.

- Господи, - вздохнув, говорит жена, - откуда у тебя это ужасное слово? Это барраярец так выражается?

- Это брутальная правда жизни, - вздернув бровь, отвечаю. Странно, как можно было забыть, что именно концлагерем управлял Хисока. Впрочем, Кинти всегда его недолюбливала, по неизвестной мне причине. - Я же хочу помочь нашему родичу ее забыть, и потому пытаюсь договориться миром. - Да, точек соприкосновения между нами немного, и я часто ошибаюсь, но общее направление движения меня радует.

- Ты пытаешься договориться, и он противится? - словно перчатку подхватывает, парирует Кинти. - Ты поразительно терпелив. Надеюсь, результат того стоит, - договаривает она, поднимаясь и укутывая плечи накидкой. - Знаешь, ты только разжег мое любопытство, дорогой. Случайно ли?

- Разумеется, нет, - с невольным облегчением улыбаюсь я. Слава богам, разговор закончен, а о многих вещах речь так и не зашла. Постыдно умалчивать перед собственной супругой о том, что касается дел клана, но, расскажи я ей всю правду, и декламации, даже самой талантливой, не нашлось бы места этим вечером.

***

Вечер оказывается неожиданно успокаивающим после трудного разговора - декламация лаконична, музыка изысканна, угощение прекрасно, а по шапочным светским знакомым я, оказывается, успел слегка соскучиться. И дети радуют умеренным послушанием, свидетельствующим равно об отменном здоровье и хорошем воспитании, старшего же сына я не застаю дома, и по мягкой улыбке жены понимаю, что одиночества и невостребованности Лерой может не опасаться. Небольшие дела, лишь дополняющие радость встречи, и сама эта радость - привычно-теплая, домашняя, почти совершенная, - удерживают меня прочнее необходимости.

Чуточку кусает тревога об оставшемся без обещанной прогулки Эрике, но мой собственный интерес и замкнутое пространство загородного дома может сыграть дурную шутку, имя которой - избыток общения. Пусть отдохнет, да и мне не помешает немного. Эрик - интереснейшее создание, но в общении тяжел, как обязанность выстоять, не шевельнувшись, два часа кряду на императорском приеме.

Полуденное солнце салютует мне по прибытии - как поднятый над крышей дома ослепительный флаг. По-видимому, день выдался слишком жарким, и слуги сочли за благо выставить отражающую способность кровли на максимум.

Как ни странно, признаков активности Эрик не подает. Я не ожидал торжественной встречи, но и полного отсутствия реакции не ожидал тоже. У себя в комнате, не выходил - отчет слуги отдается ощутимым дежа вю и тревогой.

Короткое раздраженное «да!» в ответ на стук в дверь впечатление начинающейся неприятности усугубляет. Словно мое вторжение оказалось, мягко говоря, неуместным. Визуальный ряд дополняет картину. Выразительная поза, не так давно бывшая нормой жизни: ощетинившийся, мрачный, плашмя на кровати. И отчетливый запах спиртного, с которым, я надеялся, он успел распрощаться.. Впору заподозрить спровоцированное неизвестным мне способом обострение болезни. На мой вопрос о самочувствии Эрик отворачивается от стены, которую изучал, с коротким удивлением, которое кажется несколько наигранным.

- А, ты уже дома, - неприятным тоном замечает. - Добрый день. Нет, со мной все нормально.

Этим "нормально" можно узор на гравюрах травить, такое оно едко-кислое. Весьма интригующе и раздражающе одновременно: я не способен просчитать ход его мысли. Ничего не произошло, как же! От былого доброго расположения духа Эрика не осталось и осколков, и мне хотелось бы знать о причине перемен. О чем и сообщаю.

- Мое настроение - моя забота, - ощетинивается он, совершенно как раньше, - и, пока я веду вебя пристойно, оно тебя не касается, равно как и меня - твои дела.

Изо всех сил стараюсь не раздражаться. Иногда барраярец ведет себя как обиженный ребенок, и сейчас - именно этот случай, стоит только послушать, с какой интонацией он интересуется:

- Какие у тебя ко мне претензии? Да, я по горло сыт и Цетагандой, и цетами, и теми кислыми физиономиями, которые они корчат всякий раз, когда имеют дело с грязным варваром, - кажется, он с трудом сдержался, чтобы в довершение к филиппике не сплюнуть на ковер избыток яда в буквальном смысле слова. - Надеюсь, теперь я имею право побыть один и в том настроении, в каком хочу?

Мне кажется, или меня выставляют из моего же дома? Впрочем, комната - его. А он - мой. Капризный, дикий, непонятный, непредсказуемый, в отвратительном настроении - но все же мой родич. Ощущение беспомощности, ставшее уже привычным, вызывает досаду и потаенный гнев. И если я не хочу сорваться сейчас и мучаться за свою несдержанность потом, мне лучше его не видеть.

- Никаких претензий ровным счетом. Я жду тебя к обеду, - информирую вежливо. - Надеюсь, не в таком мизантропическом настроении. А сейчас, если хочешь побыть один, изволь.

"Спасибо, буду", говоришь? Замечательная же горькая приправа ожидает меня к будущей трапезе!

К счастью, я ошибся. За обедом Эрик все так же кисл и мрачен, но претензии и обиды вслух не высказывает, ест молча, изредка просит передать соль и соус. Одет он в то, что я по опыту распознаю как его "лучшую рубашку" - этот буро-зеленый цвет сейчас его особенно не красит, - волосы влажные и тщательно причесанные, и даже запах перегара намеренно забивается резким мятным ароматом зубной пасты и пряной травы, которую он не случайно пощипывает с блюда с зеленью. Свирепая натужная вежливость, вот как это можно назвать. Руководствуясь ответной вежливостью, я сдерживаю недоуменное любопытство до десерта.

- Может, ты все-таки соизволишь мне объяснить, что случилось? - интересуюсь между двумя глотками горьковатого чая, прочищающего рассудок. Надеюсь, не только мне.

- Это допрос? - уточняет с неприятной иронией.

Помню я, помню, что не имею права требовать у тебя отчета. Остается лишь вежливое: - Неужели мое беспокойство похоже на допрос, родич?

Он смотрит сердито, почти стиснув зубы, потом глубоко вздыхает, точно собирая себя в кулак, и ровным, преувеличенно неэмоциональным тоном объясняет: - Тебе не о чем беспокоиться. Все сделано, как ты хотел. Документы подписаны, я скоро избавлю тебя от своего присутствия. Тебе не было необходимости уезжать втихомолку - я не стал бы ни устраивать скандала, ни просить позволения остаться.