Сейчас, во сне, это чувство оказывается в сто раз сильней. Я вновь стою перед комендантом, снисходительно предлагающим заменить мне, доходяге, положенную после попытки побега каторгу на черную работу в его доме. Невыполнение нормы по правилам игры считается саботажем с закономерным финалом, поэтому с моей спиной каторжные работы - верный приговор... Да, я-нынешний точно помню, что все уже свершилось и меня в результате отправили навечно в лапы к цетам, но иду в эту ловушку собственной дурости снова и снова. Судьба захлопывает за мной тяжелую крышку погреба и паскудно ухмыляется раскрашенной физиономией. Потом эта физиономия наплывает, закрывает все поле зрения... и я просыпаюсь, глотая внезапно ставший густым воздух и искренне не понимая, с чего это мне, сильному и вменяемому мужику, снятся кошмары. А через полчаса все повторяется.
Впору попросить таблетку успокаивающего. Ага, после которой я, несомненно, засну счастливым сном, а наутро буду ходить и всем улыбаться? Не дождетесь.
Утреннее продолжение голодовки получается у меня как нельзя естественней. В тошнотворном непроспавшемся состоянии, с саднящим от трубки горлом и больной от непрошеных мыслей головой, я не могу и смотреть на еду. В точности, как с похмелья; и опухший красноглазый красавец, глядящий на меня из зеркала в ванной, являет собой все классические симптомы оного. Все-таки позволяю себе одну уступку от голодовки, выпив из-под крана стакан теплой воды. Меня утешают издевательским заверением, что я не должен беспокоиться о хлебе насущном и им не трудно обеспечить мне кормление через трубочку каждый вечер, и выпускают под присмотром проветриться во двор.
Кругами по двору, под негреющим осенним солнышком, подняв воротник до ушей. Кругами мысли, по одной и той же бесконечной петле. Большая беда - наказание за маленький компромисс? Должен ли я, чтобы добиться своей цели, драться изо всех сил - швырять в охрану тарелками, сдирать повязки, пытаться разбить себе голову об стену, - или, наоборот, держаться выдержанно и спокойно, чтобы не дать своему врагу повода назвать меня сумасшедшим и отобрать у меня последние крохи свободы по закону? Такие задачки полагается или не решать вовсе, зная ответ интуитивно и сразу, или решать с холодной головой, а не когда тебя трясет от злости. Холодной головой, а не щеками и ушами, уже ледяными, но к здравому рассудку отношения не имеющими.
***
То, какой подарочек я подгадал себе с прогулкой, выяснилось уже потом. Когда к вроде бы нервному ознобу прибавилась дергающая боль в пояснице, начало ломить суставы, словно у артритного старца перед дождем, а цетский доктор уставился на показания термометра с выражением барышни, разглядывающей невесть откуда взявшееся пятно на своем бальном платье. Если на небе есть кто-то, отвечающий на наши молитвы, он делает это поистине сложным способом; в ответ на мое желание сдохнуть на меня снизошла лихорадка от местной заразы. Затяжная и бесцеремонная, как арест, и с температурой высокой, как караульная вышка.
Похоже, даже здешний воздух для меня - отрава.
Одни сутки похожи на другие. Большую их часть я провожу в жару и полузабытьи, смешивающим отвратительную реальность с таким же бредом. Жрать не хочется категорически, и хотя умирающий вроде бы должен иметь право на послабление, но увы: какой-то хам периодически разжимает мне зубы шпателем и вливает в рот питательный отвар. Иных развлечений, отмечающих смену дней, у меня нет, разве что порой доносится жужжание голосов откуда-то сверху; слова все понятны, но смысл фразы я уловить не могу:
- ... плавное соскальзывание в инфекцию... аллергическая реакция на антибиотики класса А... дикие гены... иммунодепрессант назначен сразу после операции... кто позволил ему пропустить прием лекарств... нет, нельзя, хотите отторжения микропротезов... запущенный случай... подождать до заживления... бу-бу-бу...
Это голоса менее реальны, чем те, что звучат у меня в голове, когда лихорадка склеивает мне веки. Болезнь - мой друг или враг? Мой способ расплеваться с Цетагандой или ее способ измотать меня? От врагов нельзя принимать поблажки. Нельзя...
Некогда я согласился на предложение коменданта, со скрежетом зубовным вдолбив себе, что в тихом упрямстве нет ничего героического. Героически можно погибнуть; впрочем, и тут точка возврата была уже пройдена, раньше надо было решать. Выживание же штука приземленная, не до гордости. Но умирать не хотелось. А начни рыпаться любой из компании неудавшихся беглецов - и под расстрел пойдут все, так пообещал гем-полковник... Слабое оправдание.
Комендант постоянно испытывал пределы моего терпения, прощупывая, где же я поддамся. А я старался его перехитрить, повторяя про себя три заповеди солдата в плену: выжить, бежать, навредить врагу. Первый шаг - не сломаться и выжить, без него остальное бесполезно.
Гем-полковник усмехается, требуя по вечерам стаскивать с него сапоги или до блеска отмывать пол в его комнатах. Может и пинком под ребра угостить за нерасторопность - не со всей силы, а чаще для порядку, но от того не легче. А еще требует стоять перед ним навытяжку, когда, кривя губы, рассуждает о "наказании за дерзость". Черт с ним, не переломился бы и постоять, если бы это развлечение не затягивалось самое меньшее на полчаса.
А в один проклятый вечер он сообщает, что среди обязанностей денщика есть еще одна. Что весь лагерь прекрасно знает, зачем полковнику молодые парни в услужении, и не питает иллюзий на мой счет. И что пора привести действительность в соответствие с моей репутацией, иначе... ультиматум о расстреле - смотри выше.
И я делаю еще шаг по скользкой дорожке выживания. Ведь война должна вот-вот закончиться, и обидно погибнуть на пороге нашей победы...
Бредовые мысли сплетаются в один липкий клубок, и в какой-то момент я совершенно уверен, что лихорадка - прямое следствие того, что гем Эйри запер меня в доме, а сам являться не желает. Отравитель чертов! Я возмущенно ору и бью кулаком по кровати, но никто не замечает моего бунта... или мне это только снится?
В комнате полутемно и, несмотря на то, что лицо у меня горит, постоянно холодно. Иголки, которыми меня то и дело колют, просто ледяные. Что еще ждать от этих инопланетных мутантов, которых явно выводили затем, чтобы они спали прямо на снегу? Хотя нет, это я сам спал на снегу, в горах, когда мы пережидали ночь в засаде, и снег был мягким и похрустывал, как свежее безе, а пуховой спальный мешок не давал замерзнуть, и звезды над головой были здоровенные, колючие, как осколки битого стекла, а когда одна из них снялась с места и поползла по небосводу, стало ясно, что это никакая не звезда, а чертов цетский спутник слежения...
Они следят за нами с небес. Так было всегда, и оказалось излишним оптимизмом надеяться, что они не отследят план побега, передаваемый шепотом от одного к другому в тесноте лагерного барака, над бессмысленным ежедневным уроком - мешками с разноцветным гравием, который надо было перебирать, светлые камни в одну сторону, темные в другую... Не знаю, чем заплатили за провал остальные. Стоит только пожелать, чтобы их ошибка не оказалась столь глупой или столь фатальной. Стискивая зубы, терпя, матерясь, глуша себя спиртом, когда мне его милостиво уделяют, я все равно поднимаю свой единственный стакан - за их удачу. Не может же всем не повезти так катастрофически, как мне самому.
ГЛАВА 9. Иллуми.
Если что-то катится, готовясь разбиться вдребезги, значит, опора была рассчитана неверно. В последнюю неделю катится, звеня и осыпаясь осколками событий, немалая часть привычной жизни, и причиной тому - запертый в дальнем крыле особняка la bete noire семейства Эйри.
Барраярец болеет так тяжело, будто сам воздух Цетаганды медленной отравой по капле проникает в его кровь. И сам травит меня. Размеренное существование, бывшее порою чуточку скучным, но уютным и предсказуемым, корчится в агонии. Переоборудование дома, косые взгляды слуг, волна сплетен в падком на сенсации столичном обществе, невозможность расслабиться в предчувствии новых проблем... Даже тело стало предавать, отзываясь на тяжесть мыслей резкой болью-мигренью.
