– Если вас беспокоят еще какие-то сомнения, почему вы немедленно не скажете мне о них? – сказал я. – Скажите прямо: есть у вас причины не верить сэру Персивалю Глайду?

– Никаких.

– Может быть, что-то в его объяснении показалось вам противоречивым или несообразным?

– Что я могу сказать после того, как он дал мне неопровержимое доказательство, что говорит правду? Разве у него может быть лучший свидетель, чем мать этой женщины, мистер Гилмор?

– Лучшего свидетеля и быть не может, конечно. Если ответ на ваше письмо будет удовлетворительным, лично я не могу понять, каких еще объяснений мог бы требовать от сэра Персиваля любой человек, доброжелательно к нему настроенный.

– В таком случае отошлем письмо, – сказала она, вставая, чтобы выйти из комнаты. – Не будем больше говорить об этом, пока не получим ответа. Не обращайте внимания на мою неуверенность. Я могу ее объяснить только тем, что слишком тревожилась за Лору последнее время, а тревога, мистер Гилмор, может вывести из равновесия самого сильного из нас.

Она поспешно вышла из комнаты. Ее обычно такой уверенный голос дрогнул на последних словах. Тонкая, горячая, страстная натура – женщина, каких редко встретишь в наш пошлый, поверхностный век. Я знал ее с юных лет, я наблюдал ее по мере того, как она росла, я видел, как она вела себя во времена разных семейных передряг, и мое длительное знакомство с ней заставляло меня тем внимательнее относиться к ее неуверенности, чего я, конечно, не сделал бы, будь на ее месте другая женщина. Я не видел никакого основания для колебаний или каких-либо сомнений, но все же мне стало чуть-чуть не по себе, и я встревожился. В молодости я бы горячился и досадовал на собственное непонятное настроение, но к старости я стал умнее и по-философски решил рассеяться, то есть пойти прогуляться.

За обедом все мы снова встретились.

Сэр Персиваль был в таком безудержно веселом настроении, что я с трудом узнавал в нем того самого человека, чей спокойный такт, воспитанность и уравновешенность произвели на меня столь сильное впечатление при утреннем свидании. Он вел себя по-прежнему, мне кажется, только в отношении мисс Фэрли. Одного ее взгляда или слова было достаточно, чтобы приковать к себе его внимание и прервать самый громкий его смех, самый остроумный поток его речи. Хотя он ни разу не пытался открыто втянуть ее в разговор, он не упускал возможности сделать это как бы случайно, при малейшем поводе с ее стороны. Меня удивляло, что, хотя мисс Фэрли, по-видимому, замечала его внимание, оно ее не трогало, и она оставалась безучастной. Время от времени она слегка смущалась, когда он смотрел на нее или обращался к ней, но не становилась теплее, приветливее. Знатность, богатство, прекрасное воспитание, прекрасная внешность, глубокое уважение джентльмена и преданность любящего человека – все было смиренно положено к ее ногам и, по-видимому, понапрасну.

На следующий день, во вторник, сэр Персиваль, взяв в провожатые одного из слуг, пошел утром на ферму Тодда. Его расспросы, как я узнал позднее, ни к чему не привели. По возвращении он имел беседу с мистером Фэрли, а днем ездил кататься верхом с мисс Голкомб. Вот все, что произошло за этот день. Вечер прошел как обычно. Никакой перемены ни в сэре Персивале, ни в мисс Фэрли.

В среду утром произошло следующее событие – почта доставила нам ответ миссис Катерик. Я снял копию с этого документа, которую здесь и помещаю. Написано было следующее:

«Сударыня, честь имею известить Вас, что я получила письмо, в котором Вы запрашиваете, была ли моя дочь Анна отдана под медицинский присмотр с моего ведома и согласия и было ли участие сэра Персиваля Глайда в этом деле таковым, чтобы заслужить мою благодарность к этому джентльмену. Прошу Вас принять мой утвердительный ответ на оба эти вопроса. Остаюсь Вашей покорной слугой

Джейн-Анна Катерик».

Сухо, коротко и ясно. По форме – довольно деловое письмо для женщины, по существу – полное подтверждение слов сэра Персиваля. Лучшего и желать было нельзя. Таково было мое мнение и до некоторой степени мнение мисс Голкомб. Сэр Персиваль, когда ему показали письмо, казалось, не был удивлен его сухостью и краткостью. Он сказал, что миссис Катерик немногословная женщина, здравомыслящая и прямая, но лишенная всякого воображения, которая пишет так же коротко и ясно, как и говорит.

Теперь, когда мы получили ответ, следовало познакомить мисс Фэрли с объяснением сэра Персиваля. Мисс Голкомб взяла это на себя и вышла было уже из комнаты, чтобы идти к сестре, но внезапно вернулась и села рядом со мной. Я сидел в кресле и читал газету. За минуту до этого сэр Персиваль пошел осматривать конюшни, и в комнате, кроме нас, никого не было.

– Мы действительно сделали все, что могли? – сказала она, теребя в руках письмо миссис Катерик.

– Мы сделали все и даже больше, чем это было нужно, если мы друзья сэра Персиваля, которые знают его и верят ему, – ответил я, слегка раздосадованный тем, что ее опасения вернулись. – Но если мы враги ему и подозреваем его…

– Нет, нет, об этом не может быть двух мнений! – возразила она. – Мы друзья сэра Персиваля, и, если великодушие и снисходительность заслуживают уважения, мы должны были бы восхищаться им сейчас. Вы знаете, что вчера он виделся с мистером Фэрли, а потом ездил кататься верхом со мной?

– Да, я видел вас.

– Сначала мы говорили об Анне и об удивительной встрече с ней мистера Хартрайта. Но вскоре мы оставили эту тему, и сэр Персиваль заговорил о своей помолвке с Лорой, проявив при этом полное бескорыстие. Он сказал, что заметил ее плохое настроение и готов отнести перемену ее отношения к нему за счет всего случившегося. Но если к этому есть более серьезные причины, он умоляет, чтобы ни мистер Фэрли, ни я ни в чем ее не принуждали. Он только просит в последний раз напомнить ей, при каких обстоятельствах состоялось их обручение и как он вел себя в продолжение всего этого времени. Если, поразмыслив над этим, она серьезно пожелает, чтобы он перестал питать надежду стать ее мужем, если она сама, своими устами скажет ему об этом, он пожертвует собой, предоставив ей полную свободу взять обратно свое обещание.

– Ни один человек не мог бы сказать больше, мисс Голкомб. Я по опыту знаю, что не многие мужчины поступили бы так на его месте.

Она помолчала в ответ и посмотрела на меня со странным, тревожным и скорбным выражением.

– Я никого не обвиняю и ничего не подозреваю! – внезапно разразилась она. – Но я не хочу и не возьму на себя ответственность убеждать Лору в необходимости этого брака.

– Именно об этом вас и просил сэр Персиваль, – возразил я с удивлением. – Он умолял вас ни к чему ее не принуждать.

– И в то же время он заставляет меня делать это, передавая ей его слова.

– Каким образом?

– Вы знаете характер Лоры, мистер Гилмор! Если я скажу ей, что она должна вспомнить о том, как происходило ее обручение, тем самым я взываю к двум сильнейшим ее чувствам: к ее любви к отцу и к ее неизменной честности. Вы знаете, что никогда в жизни она не нарушила ни одного обещания – она стала считать себя помолвленной со времени роковой болезни своего отца. Умирая, отец взял с нее слово, что она станет женой сэра Персиваля Глайда.

Признаюсь, ее точка зрения немного встревожила меня.

– Вы, очевидно, хотите сказать, что, когда сэр Персиваль говорил с вами вчера, он рассчитывал именно на то, на что вы сейчас намекаете?

Ее открытое, бесстрашное лицо ответило мне за нее.

– Неужели вы думаете, что я хоть на минуту осталась бы в присутствии человека, которого могла бы заподозрить в такой низости? – гневно спросила она.

Мне понравилось ее прямодушное негодование. По роду нашей профессии мы так часто встречаемся со злобой и так редко – с негодованием!

– В таком случае, – сказал я, – простите, если я скажу на нашем юридическом языке: вы переходите границы дозволенного. Какими бы ни были последствия, но сэр Персиваль вправе ожидать, чтобы ваша сестра обстоятельно поразмыслила над своим обязательством, прежде чем нарушить его. Если ее восстановило против него это несчастное письмо, немедленно пойдите и скажите ей, что он совершенно оправдался в моих и ваших глазах. Какие еще у нее могут быть возражения против брака с ним? Чем может она объяснить свое изменившееся отношение к человеку, на брак с которым она сама дала согласие два года назад?