Так предстал перед ним образ знаменитой сицилианки, вознесшей искусство танцев до тех же пределов, каких оно достигло в эпоху Фриникуса, создавшего столько же видов танца, сколько волн на бурном зимнем море. Актриса, певица, танцовщица — три дионисовские женщины явились перед ним, как три идеальных образа его произведения. С невероятной легкостью облеклись они в слово, музыку и движение, загремели мощные звуки его симфонии, и получило жизнь его произведение, и появилось перед глазами пораженной толпы.

Он молчал, забывшись в своем идеальном мире, собираясь с силами, чтобы придать ему форму. Как бы из невероятной дали долетали до его слуха голоса присутствующих.

— По мнению Вагнера, единственный художник — это народ, — говорил Бальтазар Стампа, — а назначение поэта — улавливать и облекать в форму бессознательное творчество народа…

Странное волнение, испытанное Стелио во время речи к народу, теперь снова овладело им. Во время общения его души с душой толпы свершилось нечто вроде чуда, что-то новое как будто присоединилось к широте и мощи его обычного самосознания. Ему почудилось, что какая-то неведомая сила вселилась в него, сокрушила границы его собственного Я, и его одинокий голос зазвучал с силой и гармонией хора. Несомненно, это толпа заключает в себе скрытые источники Красоты, из которых только поэту и герою дано черпать победоносную силу. Когда толпа внезапно проявляет себя в рукоплесканиях театральной залы, на площадях или в траншеях, какой могучий поток радости приливает к сердцу того, кто сумел вызвать этот восторг музыкой слова, воззванием, жестом, призывающим к наступлению. Слово поэта, обращенное к народу, есть таинство, равно как и мановение руки героя. Да, это не что иное, как таинство, когда из глубины общечеловеческой души внезапно вырывается целый поток восторга. Это подобно тому, как какой-нибудь маг-скульптор одним прикосновением своих искусных пальцев из бесформенной массы создает божественную статую.

Тогда молчание нарушено, покрывало сдернуто — и произведение появилось в мире, поэт не нуждается более в отвлеченных символах, сама жизнь со всей своей полнотой выливается из его души: слово облекается в плоть, ритм — в животрепещущую форму, свободная могучая идея проявляется в полной законченности.

— Но, — говорил Фабио Мольцо, — по мнению Вагнера, к числу людей принадлежат лишь способные ощущать мировую скорбь, вы слышите: мировую скорбь…

«Радость, бесконечную радость! — думалось Стелио. — К числу людей принадлежат все стремящиеся при помощи грез вырваться из тюрьмы обыденной жизни, где царят страдание и рабство. Уже постепенно исчезают эти тесные городские театры, где в спертом, удушливом воздухе гнездились все пороки, театры, существовавшие для всякого сброда, для развратников и проституток, где актеры способствовали развитию порока». На ступенях нового театра он видел единодушную толпу настоящих людей, дыхание и крики которых только что неслись к нему из недр мраморной раковины, под сводом звездного неба. Даже не всем доступная, одним могуществом ритма его речь доставила глубокое наслаждение, душам бессознательным и грубым принесла утешение, как весть о свободе, закованным в цепях узникам. Мало-помалу весть эта достигла слуха самых презренных, и вот прояснились хмурые, морщинистые лица, улыбка засветилась на устах, привыкших лишь к грубым ругательствам, и, в конце концов, все эти руки, превратившиеся в орудие непосильного труда, в порыве восторга простерлись к героине вечера, взывавшей к звездам о своей бессмертной скорби.

— В жизни такой нации, как наша, — говорил Даниеле Глауро, — великое произведение искусства имеет неизмеримо большее значение, чем какой-либо политический договор или экономический вывод Вечное важнее преходящего. Лукавство и дерзость Малатесты увековечены в медали Пизанелло, а от политического деятеля Макиавелли не осталось ничего, кроме его литературных произведений…

«Правда, правда! — думал Стелио. — Судьба Италии нераздельна с судьбой красоты — она ее родина. Быть родиной искусства — вот истинное назначение этой священной страны вечного солнца, воспетой Данте. Италия! Италия!» Как призывный клич раздался в его душе звук этого имени, опьяняющего мир. Из недр этих развалин, орошенных кровью стольких героев, не должно ли воспрянуть снова искусство, которое пустит глубокие корни и даст роскошные побеги? Не ему ли, как выразителю сущности национального гения, выпадет на долю создать Третью Римскую империю и сделаться руководителем политических деятелей на пути к основным истинам, являющимся залогом успеха всех новых начал. Вагнер, верный всем самым древним традициям своей нации, сочувствовал и содействовал стремлениям политических деятелей, заботившихся о величии и могуществе империи. Под сенью векового дуба выросла снова высокая фигура Генриха Птицелова: пусть все население Германии превратится в войско! И войско победило, Садовая и Седан — их слава. С одинаковым упорством, с одинаковой страстью народ и художник вместе боролись ради достижения славы своей родины. Одинаковая слава выпала на долю меча и ритма. Полководец и поэт одинаково способствовали освобождению. Воля канцлера, кровь воинов и музыкальные образы одинаково возбуждали патриотизм народа.

— Уже несколько дней, как он здесь, во дворце Вендрамин Калерджи, — сказал князь Годиц.

И внезапно встал перед ними образ художника-варвара, мало-помалу вырисовывались черты его лица: блестящие голубые глаза, широкий лоб, плотно сжатые губы, чувственные, надменные и презрительные, резко очерченный подбородок Эта тщедушная фигурка казалась гигантской, божественной. Кровь струилась по его жилам, как потоки, бешено несущиеся с гор, дыхание вздымало его грудь, как вихрь, шатающий вершины деревьев. Он мгновенно превратился в юного Зигфрида, ликующего подобно заре, зардевшейся в облаке. «Следовать стремлению сердца, прислушиваться к голосу природы и собственного инстинкта — вот моя высшая задача!» Облеченная в слова героя, так прозвучала великая истина, восстала юная крепкая воля, побеждающая на своем пути все препятствия, всякое зло, находящаяся в непрерывной гармонии с законом вселенной. И вот пламя, высеченное из скалы стрелой Вотана, окружило его со всех сторон: «Мой путь лежит по морю пламени. О, какое блаженство погрузиться в огонь! Найти подругу среди пламени!» Мало-помалу вставали перед ними призраки мифа, то зажигаясь, то потухая.

Воинственный шлем Брунегильды засверкал в лучах солнца. «Слава солнцу! Слава свету! Слава огненной заре! Мой сон был длинен. Кто разбудил меня?» Призраки столпились, рассеялись. Среди поля, погруженного во мрак, восстала внезапно дева пения — Донателла Арвале, она была та же, как и там, в обширном зале, среди пурпура и золота и держала в руках огненный цветок, царственная, властная: «Ты не узнаешь меня? Тебя не пугают мой огненный взгляд, моя клокочущая кровь? Ты не разделяешь мою дикую страсть?» Власть отсутствующей была беспредельна, как власть мечты. Бесконечные мелодии рождало безмолвие, занявшее ее место за столом. Ее сосредоточенное лицо казалось непроницаемым. «Не касайся меня, не смущай меня, и твой лучезарный образ навсегда останется в моей памяти. Ты должен любить только себя. Откажись от меня!» Страстная дрожь подобно морской зыби снова пробежала по телу художника. Отсутствующая казалась ему прекрасной стрелой, ожидающей руки героя, который вооружится ею для высокой цели: «Проснись, дева, проснись! Смейся, будь моей!»

Его сознание стремительно пыталось охватить мир, созданный германским гением, смена видений и звуков подавляла его, образы северного мифа боролись с его собственными и заслоняли их. Его желание, его стремления говорили языком варвара: «Я хочу любить тебя, смеясь, смехом затуманить сознание, со смехом погибнуть. Любовь должна быть ликующей, смеющейся, смертельной!» Воинственная дева в восторге стоит на скале, окруженная пламенем, вздымающимся к небу. Крики свободы и наслаждения проникают в самое сердце солнца. Ах! Какая мощь творчества, каких вершин, каких бездн не коснулся этот гигант — властитель человеческих сердец? Кто равен ему? Какой орел взвивался к таким высотам? Его гигантская жизненная миссия выполнена целиком. По всему миру раздается мелодия последнего хора Грааля — гимн искупления: слава чуду! Искупление Искупителю!