Вторая газетная вырезка была короче:
«Жители Пелопоннеса объявили сбор средств на постройку памятника бойцам отряда «дяди Вангелиса», героически погибшим во время обороны перевала в боях с немецко-фашистскими оккупантами. Эта самоотверженная акция сыграла решающую роль в освобождении района основными силами ЭЛАС.
Подробности операции стали известны из опубликованных недавно писем ныне покойного командира соединения ЭЛАС Захариадиса. Сам «дядя Вангелис» — школьный учитель Евангелос Едипидас жив и поныне, однако этот человек, крайне скромный по своей природе, никогда не сообщал никому историю героического сражения».
— Так… — сказал я вслух. Листки, вспорхнув на миг, опустились мне на колени. — Что же будем делать с фильмом, дядя Вангелис?
Ирина спросила: «Роличий пуловер возьмешь? Вдруг в гостинице не топят. С их топливным кризисом станется».
Я не ответил, только поцеловал ей руку, ощутив груз трудов, точно согнанный током неутомимой крови к этой кисти, уже слегка деформированной временем. Касаясь губами сухой ее кожи, я вдруг увидел сонмы крошечных морщинок, плутавших туда-сюда, как следы рачков в коричневатой жидкости пляжного песка.
Все сжалось и одновременно укрупнилось, обретя многомерность.
Сжалось время, заключив в себя и момент этого касания Ирининой руки, и миг, когда клубок собачьей шерсти, спрыгнув с ее колен, покатился по пляжному песку. А она вскочила, прижимая недовязанный пуловер к голому загорелому животу. Это было не воспоминание, а одновременно существование двух разъятых жизнью минут.
И многомерность, именно многомерность сообщилась даже этим простейшим ее фразам: «Роличий пуловер возьмешь?»… и «с их топливным кризисом…»
Нашу собаку звали Ролик. Щенком он походил на изобильную белую хризантему. Веселую и неостановимую хризантему. Был назван — Неистовый Роланд, «Орландо фуриозо». Сокращенно — Ролик. В этом была и принадлежность к моей профессии, напоминание о роликах пленки.
Из Роликовой шерсти Ирина связала мне пуловер… Ирина прекрасно вязала. Ирина прекрасно шила. Ирина прекрасно готовила. Ирина была прекрасной хозяйкой. Ирина была прекрасной женой. Во всю прекрасность балеринских талантов, ибо нет лучших домашних искусниц, чем балерины. Это только непосвященная публика театральных залов полагает, что марлевые нимфы умеют лишь крутить ответственные фуэте и безответственные романы.
Вся моя обустроенная Ириной жизнь, во всех ее измерениях, втиснулась сейчас в это: «Роликовый пуловер возьмешь?»
А «топливный кризис»? Господи! Милая ты моя, откуда в твоих балетных галлицизмах подобная терминология? Потому что — мое, мое дело, мои занятия? Милая, милая, глупая моя и теплая. Мы. Моя, моя и все тут. Охрана моя и оборона от всех агрессивных Зюк, непрошеных Хейли, от снов и наваждений наяву.
— Хлобыстнем чайку? — предложил я Ирине и пошел на кухню ставить чайник.
Ай да кухня, ну и кухня завелась у нас! Красным конем Петрова-Водкина гарцевали, лоснясь, алые шкафы, и купанье их тоже шло своим чередом, как было запланировано художником — в брызгах кафельных начищенных бликов. Занавески, абажур, скатерть на круглом столе — красно-белая клетка! — вздувала крутое кипение оборок.
(«Как это вы так скатерку смогли сшить — в талию?» — спросила Таисья Матильду Ивановну.)
— Как это вы так скатерку смогли сшить — в талию, Ирина Андреевна? — спросил я, но тут же пожалел, потому как нечто противное, скребущее под ложечкой привалилось ко мне. Я опять вспомнил. А никаких Вялок не должно существовать ни на каких географических картах. Ни на глобусах, ни на двухверстках. Память должна сровнять их с землей и окрестить иным именем поселение, которое возникает на дематериализованных руинах.
— Привет! — сказала Ирина. — Опомнился! Три года стелю.
— Ай да кухня у нас, ну и кухня у нас! — Я пытался залихватским ритмом раздробить все Вялки, крыша за крышей, стена за стеной. — Чудо-юдо, кухня-кит!
— При чем тут кит? — Ирина вскинула брови на чистом, домашнем, бескосметичном лице.
— Мир стоит на трех китах. Только так. Не дай Копернику и Галилею ввести тебя в заблуждение.
— А где же еще два? — спросила Ирина.
— Пожалуй, спальня и рабочий кабинет.
— А гостиная? У нас же еще есть гостиная.
— Гостиная — это так, планктон для питания китов. Должны же киты чем-то питаться.
— Ты немыслимый, — сказала Ирина.
Дверной звонок тявкнул в передней модным ныне повсеместным голосом: «Кто там?» «И старый король пошел открывать», — подумал я и пошел открывать.
Передняя или, если хотите, холл у нас тоже был разлюли-малина, что вширь, что ввысь. Но едва он переступил порог, как стало тесно, от его плеч, роста, крупной головы, всунутой в волчью шапку. Да и шапка-то сама — что твой стог, взъерошенный ветром.
— Не ожидали? — спросил Степан Степанович Степанов, стаскивая шапку-стог.
— Как это не ожидали? Вон уж стол накрыт, — я обнял, да нет, скорей ощупал ладонями его плечи — две черные пудовые гири, зачехленные мохнатой австрийской курткой.
Откуда же он возник, Степанов-то? Из какой иной жизни? Впрочем, не зря Вялки так напористо сегодня весь день, весь предпарижский день лезли ко мне. Как известно, со мной так — стоит подумать или померещиться…
Только когда чаепитие взяло устоявшуюся размеренность, я спросил:
— Как это вы меня так исключительно-замечательно разыскали, Степан Степанович?
— Так вы ж мне визитку оставляли, — он, застеснявшись, полез в карман. — Вот моя, между прочим, может, захотите позвонить когда.
На визитной карточке значилось: «Степанов Степан Степанович. Генеральный директор производственного фарфорового объединения «Вялки». Адрес. Телефоны. Именно телефоны, а не телефон.
(На швах рукавов ватник треснул и был заделан цветастыми заплатками, может, тряпицами от старой занавески. Солдатскую шапку-ушанку с серым пожухлым бобриком мужик держал зажатой в руке).
Швы заграничного костюма искусно таяли в чуть брезжащей полоске ткани. Волчья шапка висела на крюке в передней. Или, если хотите, в холле.
— Ну, Степан Степанович, вид у вас прямо-таки министерский! Министр, воистину министр! — одобрил я степановское обличье.
Он качнул головой.
— Министр, да не я. Министр-то меня на ковер призывал. Снять сулился.
— За что такая немилость?
— Не понимаю, получается, государственного подхода и политического момента. А моменты эти у меня каждый день выходят: «Волги» черные, намекает, ответработники с супругами. Вроде с производством ознакомление. А каждому грузи сервизы и уникалку. Не отгрузишь — не пробьешь оборудование или стройматериалы. И счет за фарфор не сунешь — вроде неудобно. Считается сувенир. Ну, я сколько мог, из своего кармана, как уедут, оплачивал… А потом взвывал: да тому же конца нет! И приказал на складе: ничего не грузить, все через магазин. Ведь и я жулик получаюсь, хоть не для своей личной пользы, а взятки-то фарфором даю… И пошло-поехало. Один бессервизный телегу накатал, другой. То не так в объединении, то не этак. Комиссия за комиссией и пошли душу мотать.
Степанов замолчал, отвернувшись к окну.
— Ну и отбились у министра-то? — спросил я.
— Кой черт отбился! Тут еще история. Юбилей, значит, персональный готовился, ну, сами знаете чей. Мне приказ: изготовить набор ваз особого габарита с портретом. А мне для этого нужно весь цех уникальной продукции остановить. А план? Я и говорю: не могу. Тут уж… Вспоминать неохота, что было. Самый что ни на есть политический момент…
— Так вас за это на ковер?
— За это уже раньше мыли. Теперь по телеге: разбазаривание средств. Купечество Степанов разводит: решил открывать художественную профтехшколу, специализацию по рисованию в детском саду, единицы педагогов просит выделить. И музей заводской замахнулся строить.
— Что ж вы такими замыслами министерство не очаровали? — спросил я.
Он без улыбки ответил:
— Очаровал. Это — железно, очаровал. Чуть в объятиях не задушили. На той неделе приезжали новый корпус обжига принимать. На шесть газовых печек цех. А как увидели полы цветные с орнаментом, стены в вялковской майолике — это мы все хозметодом, сами, — взвилась комиссия-то. Уж на механизацию не глядят, а поглядеть есть что, будь здоров отгрохали! Не — все стенки щупают. Отвлечение рабочей силы! По какой статье расход? По человеческой, говорю, чтоб человеку работать хорошо. Какое… Крик, в блокноты строчат… Цирк!
