— Да, можно сказать, родственником. Не очень, правда, близким, — если бы он сказал, что приходится Прокофьевым зятем, то Сафроновна, скорее всего, просто не поняла бы его.

— А сами, значит, из Южнороссийска?

— Да-да, именно оттуда, — терпеливо продолжал отвечать Бирюков, надеясь на то, что если бы он был из Казахстана или из достаточно близко расположенного Новосибирска, например, то не представлял бы для хозяйки такого интереса — в первую очередь как потенциальный слушатель.

И он не ошибся — одиноко живущая Сафроновна обрадовалась, что появились свободные уши. Сначала Бирюков был ознакомлен с историей освоения целины, потом ему была прочитана краткая четвертьчасовая лекция по истории экологического движения «Семипалатинск-Невада». Был упомянут даже Олжас Сулейменов, как один из зачинателей этого движения. Сафроновна явно не относилась к любителям поэзии, она наверняка даже из любопытства не прочла ни одного стихотворения Сулейменова, когда узнала, что этот общественный деятель раньше был широко известен как поэт.

— Вот так мы тут и живем, как на пороховой бочке, — резюмировала она, явно довольная тем, что на склоне лет обнаружилось нечто интересное и в ее жизни, а еще больше тем, что, несмотря на такую жизнь, она сохранила здоровье и силы, чего никак не скажешь о других.

— Да, — продолжала эта крупнокостная широколицая женщина, — у Прокофьевых вот тоже — первая дочка нормальной получилась, со здоровьем, значит, все в порядке у нее было. А уж когда они двойню завели — ну, поздновато, может, завели, Власте-то, покойнице, тогда уже почти тридцать пять годочков было — то одна из близняшек чуть было не померла вскоре после рождения. Это уж мы сейчас все грамотные стали, понимаем, откуда все беды — от атома, будь он неладен, да еще от космоса — а тогда... Но Прокофьев, он и тогда в этом отношении подкованным был, «голоса» потому что слушал — по радио, я имею в виду. Вот когда у него дочка стала хворать, он, значит, вроде как компенсации у государства стал добиваться. В Москву писал даже насчет этого Семипалатинского полигона. Ну, времена, сами понимаете, не в пример нынешним были. Госбезопасность, — она с удовольствием произнесла это слово, — им, покойником, и занялась. Меня, как соседку, они тоже к себе не один раз вызывали. Для беседы.

— И о чем они с вами беседовали? — спросил Бирюков, очень правильно оценивший значение паузы, сделанной Сафроновной после объявления о том, что она удостоилась такой высокой чести.

— Так ведь все о них же, о Прокофьевых. У них к тому времени связь с заграницей еще обнаружилась.

Все правильно, Павлу Штястны именно тогда удалось их разыскать.

— Да, я слыхал об этом, — кивнул Бирюков, — в Чехословакии у них кто-то обнаружился.

— Вот именно, — с удовольствием произнесла Сафроновна. — Нехорошо совсем получалось — чехи-то эти совсем недавно вроде как отделиться от нас хотели, а тут еще к нам влезают в такое место, где объекты разные. Прокофьев вообще хотел тогда дочку свою за рубеж вывезти, на лечение. Но опять же — времена какие были, а? Это сейчас катаются туда-сюда, кто в Германии, кто в Америке лечится, а тогда — ни-ни!

Бирюков подумал, как бы половчее разузнать у Сафроновны о том, каким образом ей стало известно про намерение Виктора Прокофьева вывезти Галину на лечение за рубеж, но потом решил, что это значения не имеет. Важен был результат — Прокофьев пошел против Системы. Сам Бирюков не помнил, насколько часто лет двадцать назад упоминался в «голосах» Семипалатинск, велик ли был вокруг него шум. Скорее всего, что шума большого не было — тема не созрела еще.

— И не получилось у него, значит, дочку за границу отправить, — вроде бы равнодушно констатировал Бирюков.

— Не получилось. Но родственник их, чех, отец Власты, сюда приезжал. Недолго, правда, пробыл.

«Да, да, — подумалось Бирюкову, — и то ведь почти чудо — визы тогда далеко не всем открывали, а тут, в этих местах, небось и режим существовал какой-то особый. И Штястны наверняка стал интересоваться судьбой своей жены, матери Власты, и про причины болезни внучки стал расспрашивать. А Прокофьевы все и рассказали... Возможно, и не близостью полигона заболевание Галины было вызвано, но ведь человек всегда думает, что если найдена причина, то гораздо легче устранить последствия. Тем более, в тех случаях, когда речь идет о жизни и здоровье самого близкого человека.

А в том, что о каждом шаге Штястны здесь КГБ было известно, сомневаться не приходится. Если даже по официальной статистике в начале пятидесятых годов каждый четвертый или каждый пятый гражданин Страны Советов являлся сексотом, то бишь, штатным стукачом, то к началу семидесятых положение вряд ли сильно изменилось. Да и Сафроновна эта стучала, небось.»

— ... Да, — голос женщины вывел Бирюкова из раздумья, — привез этот чех висюльку такую золотую на цепочке. Большая штучка...

— Кулон, — сказал Бирюков.

— Что?

— Кулоном, говорю, эта вещь называется.

— Ну да, — слегка удивленно произнесла женщина. — Это у них, как это называется, фамильная драгоценность была. Когда Власту с матерью, значит, вывозили оттуда, так мать ее не взяла. А этот чех, отец Власты, драгоценность дочке и привез через столько лет. Только и у нее она не задержалась.

— Почему же не задержалась ?

— А пропала куда-то. Власта ее всегда носила, а как хоронили, так без нее была. Хотя ее и не узнать было — так, запеленатая в гробу лежала, лицо наполовину открытое. Катастрофа страшная, вы же знаете...

— Про катастрофу я знаю.

Старичок хомячка напоминает: щечки полненькие, отвисшие — но не от старческой дряблости отвисли, а от переполненности, от сытости многолетней. И цветом щечки розовенькие, не восковые, как обычно у стариков это бывает. Весь округлый старичок, мягкостью линий и в самом деле зверушку безобидную да ласковую напоминает, вот только глазки его — не просто злые, а бешено-злые — впечатлению о зверушке не дали сложиться.

— Олег Александрович, — Бирюков старался игнорировать взгляды-уколы, — я обещаю вам, что не дам этому делу хода...

— Какому делу? Вы меня просто шантажируете, — залепетал старичок-хомячок, захлебываясь собственной слюной и плохо справляясь с собственными губами и языком.

— Нам удалось установить, что именно вы обнажались у детского сада « Дюймовочка». Родители одной девочки обратились в наше частное сыскное учреждение, попросив разыскать пожилого человека, пристававшего к детям с гнусными предложениями. При желании — нашем желании — вас могут опознать две воспитательницы из этого садика и еще несколько девочек. Вы понимаете, что это может означать для вас?

Бирюков блефовал процентов на сорок, а может, и на все шестьдесят, но цели он достиг.

— Чего вы от меня хотите? — руки у старичка-хомячка тряслись.

— Вот это уже другой разговор. Я хочу, чтобы вы вспомнили события восемнадцатилетней давности. Вы тогда были в звании подполковника и допрашивали студентку третьего курса университета Викторию Прокофьеву. Она не местной была, из Казахстана. Вспоминайте, у нее дед отыскался из Чехословакии, а родители ее тоже были «под колпаком» у вашей организации. Вспомнили?

— Да, — кивнул старичок.

— Тогда расскажите все поподробнее, Олег Александрович.

— А какие могут быть подробности? — старичок, похоже, восстановил в памяти не только события, но и весь свой прежний образ, манеру держаться, свои ощущения от власти. — Она написала под мою диктовку заявление о том, что отказывается от намерения выехать из СССР.

— Но ведь ее родители вроде бы как раз тогда готовились сделать именно это. Написав такое заявление, она, по существу, отказывалась от своих родителей. Вы, конечно, пригрозили девушке отчислением из университета, «волчьим билетом» и прочими вещами из арсенала вашей карательной машины?

— Да, — опять злой взгляд, но теперь в нем твердость чувствовалась. — Она столько лет в университете училась, ее государство содержало, а тут возьми, да эти деньги, что на нее были потрачены, псу под хвост и засунь.