— А как же соборность? — робко возразил Угодников.

— Соборность? — рассмеялся Алексей. — Да нет никакой соборности. Сорбонность есть. Миф же это очередной. Русский русскому lupus est. Вот у этих, — он показал на азиатскую обслугу, — есть. А у нас нет. И социальной солидарности поэтому нет. Сначала триста лет своих же крестьян в крепостном праве держали, потом потащили их в свои иллюзии и хотения, а потом же их и обвинили, дескать, не доросли до демократии, да и вообще рылом не вышли, а потом и вовсе бросили. Где ж тут соборность? А вы-то что сделали, чтобы они доросли?.. — Алексей разгорячился и раздражился. — Ты знаешь, у меня в армии случай был. Только служить начали, в учебке дело было, ночью марш-бросок бежали. В РД, как положено, песочку килограмм десять, автомат, подсумок, ну, короче, все прибамбасы, чтоб служба медом не казалась. Ну вот бежим. Половина — нормально, а половина поиздыхали. И на ремнях их даже уже не утянешь. Подъезжает ГАЗ шестьдесят шестой, сержант там у нас был свирепый, просто зверь, Кожухарь. Голос как сирена. И говорит так неожиданно ласково: «Те, кто бежит, молодцы, с ними, мол, и так все ясно. Поэтому они загружаются в машину и едут в расположение. А с этими недоносками недоделанными мы тут еще позанимаемся». Вот чувствую, — Алексей постучал сахарницей о столешницу, — что подвох какой-то, а понять не могу. «Так что, говорит, кто чувствует, что добежит, тот садится. Полвзвода село, и я, главное, сел, — Алексей стукнул сахарницей еще громче, — а те остались. ГАЗ метров двадцать проехал и встал. Команда нам: «К машине!» Высыпались, построились. Кожухарь-то и говорит нам уже своим обычным, аки лев рыкающий: «Вы что же, чмыри, товарищей своих хотели бросить? В самом деле подумали, уроды, что лучше их? Запомните, у нас своих не бросают». До рассвета потом отжимались. Причем все. Усваивали эту простую истину. — Алексей весело глянул на Угодникова: — Понял притчу?

— Н-да, — задумчиво протянул Угодников. По выражению его лица — несколько скептического — Алексей лишний раз убедился, что товарищ его человек вежливый и тактичный.

— Понимаю, — сказал Алексей, — не мне об этом толковать. Я на родину водку пить приезжаю. А вот ты молодец.

— Ну я-то что, — потупился Угодников, и осталось непонятным, почувствовал ли он себя польщенным или обделенным.

— А зачем я, Коля, тебе это рассказал? — пьяно удивился Алексей.

— Ты не мне это рассказал, — помедлив, проницательно сказал Угодников. — Ты себе это напомнил.

Мысль, которую содержал в себе ответ Угодникова, еще не успела до конца проникнуть в расслабленное сознание Алексея, как снова раздался зычный голос поэта, и Угодников, непривычный к клубной жизни, счел своим долгом прекратить разговор и выслушать стих, который на этот раз имел некоторую тенденцию к музыкальности.

— Сно-ова-а как диковинная ры-ыба… Сно-ова я в объятьях осьминога… Осень, безобразна и сварлива, гонит зиму с моего поро-ога…

Поэт, икая, декламировал еще долго, хотя его, кроме деликатного Угодникова, никто толком не слушал. Потом откуда-то возникла девушка в огромных круглых, как колеса, очках — как оказалось, по-настоящему близкая знакомая поэта, — и решительно взяла над ним шефство.

— Грохочет гром и сад трясется, и в небе блещет без конца. Я весь в отца — я жду когда сотрется улыбка с моего лица, — прокричал поэт, и глаза его наполнились слезами. — Вот как писать надо! Э-эх… — Со стуком, привлекшим внимание соседних столиков, он не глядя поставил свой пивной стакан прямо под нос Угодникову, блуждающим взглядом выискивая в полумраке заведения того, кто не на шутку мог разделить охватившие его чувства. Антон и Пьеро, возвращавшиеся к столику, обтекли его, как вода.

— Жесть! — сказал Пьеро Алексею, усаживаясь, и было непонятно, относилось ли это к стихотворению или к прочитавшему его. — Это Доктор Дэне, фрик один. Живет здесь. Типа поэт.

Девушка, обнимавшая поэта и услышавшая такую характеристику своего друга, воззрилась на Пьеро глазами, широко распахнутыми брезгливым недоумением.

— Меня разряжает этот человек, — кивнув на него, негромко, но безапелляционно сказала она поэту, и на этот раз поэт внял, хотя и делал еще попытки привлечь к себе внимание. Девушка в круглых очках была настроена решительно, и некоторое время Алексей с Угодниковым поневоле наблюдали возню, разыгравшуюся прямо перед ними. Через несколько минут этой верной подруге непризнанного искусства все же удалось сломить сопротивление его представителя и она, взвалив Доктора Дэнса себе на плечо, словно медсестра раненого бойца, увлекла в какое-то более бесконфликтное место.

Угодников, как бы завороженный собственной деликатностью, словно только этого и ждал, тоже попрощался и, взяв с Алексея обещание прийти в гости на новогодних праздниках, с облегчением вышел на свежий воздух и поспешил к метро.

Алексей сидел один за пустым столом, и на густо мореной его столешнице царил беспорядок, за которым официанты уже не поспевали. Антон то исчезал куда-то, то появлялся вновь, чтобы снова исчезнуть, и Алексей чувствовал себя словно в эдинбургском пабе в первый месяц своего приезда в Шотландию. Он тупо разглядывал людей, все они были веселы и асимметричны, речь их казалась ему иностранной, и сам он, довольно пьяный, недоумевал, отчего он здесь, а не с Кирой. В таком состоянии ему казалось, что с судьбой можно договориться запросто, как с извозчиком. Все произошедшее с ними, с Митей в эти минуты представлялось ему легко разрешимым недоразумением, и только и надо было что встать, поймать такси и назвать адрес: Барклая, три дробь два. Но какая-то чугунная непреодолимая тяжесть разума, металлически сверкавшая средь мути пасмурного хмеля, продолжала держать его на месте, но он продолжал думать, что все просто, что все очень и очень просто.

Внезапно перед ним возник его двоюродный брат Андрей.

— О, братишка, — с родственным добродушием приветствовал он Алексея. — Еще не уехал? Ну как тут у нас?

— Ничего, — сказал Алексей, пожимая его руку.

Но тон этого ответа несколько насторожил Андрея.

— Нет, правда, — сказал он.

— Да говорю же, нет слов, — постарался как можно убедительнее заверить его Алексей. — Веселуха. Реально круто.

На этот раз тон понравился, и во взгляде двоюродного брата мелькнуло удовлетворение от сознания, что он не просто причастен, но и лично приложил руку к созданию такой стильной, беззаботной и нескучной жизни.

— Ты правда, что ли, обратно переезжаешь?

— Собирался, — сказал он, — да, смотрю, слишком весело тут у вас. От работы отвлекать будет.

Андрей не уловил иронии и сделал губами понимающую гримасу.

— А где девочка твоя? — вдруг вспомнил он. — Ничего такая.

Алексей посмотрел на него в недоумении.

— С которой в прошлый раз был, — уточнил Андрей, и до Алексея дошло, что речь идет о Юле.

— А-а, — сказал он, — замуж вышла.

— Ты смотри, — сочувственно произнес Андрей, и лицо его выразило вполне искреннее сожаление. — Осторожно с ними надо. От мужчин двух вещей ждут. Прямо так и говорят, что от мужика нужно: член и кошелек.

— Так и говорят? — переспросил Алексей, хотя думал совсем о другом.

— Говорят и не такое. — И Андрей махнул рукой, как бы давая понять, что не хочет повторять за девушками еще более страшные слова в опасении расстроить Алексея, а заодно и себя.

Но Алексей в роли Петрушки почувствовал себя своим и продолжал морочить кузена.

— Да она за учителя вышла, — сказал он, — за школьного. Какой там кошелек?

Теперь уже Андрей уставился на него, как бы не понимая, как такое возможно. Алексей убедительно покивал, и Андрей поверил.

— Есть женщины в русских селеньях, — присвистнул он.

В конце концов знакомые Антона иссякли, и он окончательно бросил якорь рядом со своим другом, который чувствовал себя клиппером, способным совершить кругосветное путешествие — осуществить несостоявшуюся Митину мечту.