Летом 78-го года родители Антона отдыхали в Прибалтике, в Пярну. Винт прогулочного баркаса, на котором они вышли в море, замотало в рыбацкие сети, баркас перевернулся; родители, хотя и отличные пловцы, тоже запутались в сетях и захлебнулись. После этого Антона забрала к себе тетка, но, достигнув совершеннолетия, он снова переехал в родительскую квартиру. Образ жизни, веденный им тут, всегда казался Алексею сомнительным. Трезвый или пьяный — Антон ругался всегда. Если находились слушатели, он свирепо матерился, проклиная Лужкова, гастарбайтеров, дорожные пробки, по старой памяти демократов и Ельцина, Бакатина, Шумейко, Шохина, Шушкевича, Станкевича, Собчака, Сосковца, Гаврилу Попова, — он помнил их всех поименно, — порядок распределения средств в Госкино, продажность чиновников этого хорошо знакомого ему ведомства и их сексуальную ориентацию, и сложно было тогда узнать в нем автора тонких метафизических картин, которыми он снискал себе известность и заработал имя в кинематографической среде. Впрочем, этим только и ограничивался его протест против мира, погрязшего во лжи. В карманах у него было то пусто, то густо, но он, по счастливому свойству характера, в уныние никогда не впадал. Себя он называл «типичным московским мещанином», «посадским человеком», и о дворянстве не мечтал ни в каком из его современных изводов. Какими могли бы стать Антон и его нынешний мир, если бы не вторглось в его детскую жизнь такое страшное несчастье, так и осталось одной из давно упущенных возможностей. Как бы то ни было, об этом они с Алексеем никогда не сказали ни полслова.

Каждый день Антону звонила дочка — девочка с таким живым выражением лица, что, казалось, в любой момент готова была рассмеяться, словно все ее существо составляло исключительно доброе лукавство, — а раз или два в неделю она, возвращаясь с урока в изостудии или музыкальной школе, располагавшихся у метро «Филевский парк», выходила на их станции, Антон встречал ее у выхода, они поднимались на третий этаж недавно выстроенного торгового центра, усаживались в детском кафе, она ела терамису и пересказывала отцу школьные новости. Однажды, уже впоследствии, Алексей стал свидетелем одной из таких встреч.

— Ну, что, — бормотал Антон рассеянно, — значит, мобильный телефон опять потерян?

— Он не потерян, — решительно протестовала она, переводя свои возмущенные зеленоватые глаза с отца на Алексея, — я просто забыла его в буфете в музыкальной школе. Я повесила объявление.

— Объявление? — тупо переспрашивал Антон.

— Ну да, объявление, — поясняла она, — что тот, кто нашел, пусть вернет по такому-то адресу.

У Алексея тогда на глаза навернулись слезы — так растрогала его эта незыблемая убежденность ребенка, что мир — прибежище добродетели.

— Ох, Настя, — не то грозно, не то сокрушенно выдыхал Антон.

— Ничего, — вздохнула она как мудрая старушка, — мы же перетерпим это сокрушение?

Алексей как-то упустил спросить, где она училась таким оборотам речи, но это давало надежду.

Пробок еще не было, и Антон летел в левом ряду, привычно включившись в ритм города, который Алексей уже успел забыть. Он смотрел из окна машины на несущиеся в разные стороны кварталы, раскрашенные рекламой, и город довольно внятно что-то говорил ему, но понять это тотчас, немедленно было ему мудрено. Так бывает, когда основательно забываешь родной язык и полное совмещение звука и изображения достигается не сразу.

Антон передавал другу новости столичной жизни, которые, в его редакции, сводились, главным образом, к автомобильным пробкам да к наступлению точечной застройки, образцы которой там и сям мелькали среди привычных очертаний первой линии домов. Один из них так поразил Алексея, что он даже круто повернул голову, чтобы получше разглядеть нагромождение эркеров, пилястров и балконов, созданных как будто неким нетрезвым внеземным разумом.

— Жесть, короче, — заключил Антон, проследив его взгляд. — У нас еще ничего, но тоже, блин… В общем, увидишь.

Алексею стало казаться, что кое-что он уже понимает, какие-то обрывки знакомых слов, которые залетали в приоткрытое окно автомобиля, уже начинают прилегать друг к другу и слагаться в подобия смыслов; ему захотелось продлить эти ощущения, и он сказал:

— Может быть, проедем через центр?

Антону было все равно: он был из той породы наездников, которые даже стояние в пробке не считают даром потерянным временем, если в этот момент они пребывают за рулем своего автомобиля. На пересечении Тверской и Тверского бульвара машины уже собирались в затор. В Пушкинском сквере, огороженные серым частоколом милиционеров, стояли несколько человек с флагами на длинных древках.

— Кто это? — Алексей снова вывернул шею.

— Да это «несогласные», наверное, — равнодушно сказал Антон. — Не знаю. Надо будет в Интернете глянуть.

Алексей, как ни старался, так и не смог прочитать ни одного лозунга, которые митингующие держали в руках, так как положение его тела в автомобиле не позволяло этого, а знаменная символика была ему неизвестна. Машины отталкивали солнце глянцевыми блестящими крышами, дорогие модели деликатно исходили газами, водители и пассажиры нервно ждали начала движения и с тем же выражением безразличия, которое Алексей отметил у Антона, скользили взглядами по горстке чем-то недовольных, с чем-то несогласных людей. Алексей еще раз повернул голову в их сторону и столкнулся взглядом с высоким полным милицейским капитаном. Тот смотрел на Алексея веселыми светлыми заговорщицкими глазами, как будто хотел сказать: «Ну не чудилы, а, братка? Чего хотят сами не знают. Что дома не сидится? А ты стой тут, дыши выхлопными».

В майской тени бульваров было многолюдно, бульвары были ухожены и пестрели тяжелыми бутонами тюльпанов, стоявших на длинных налитых стеблях, как морские пехотинцы на своих высоких крепких ногах. Все скамейки были заняты, на подстриженной траве покатых газонов сидели молодые люди с бутылками пива и лениво следили, как пожилой представительный мужчина не спеша шагал за породистой собакой; она отбегала от хозяина, делала круг и возвращалась, всем своим видом выражая восторг жизни и разделенной любви, и пожилой господин наклонялся к ней, брал ее морду в ладони и снисходительно, ласково трепал за вислые породистые щеки. Но образ жалкой кучки людей с флагами, которые еще оставались в поле зрения, не отпускал Алексея.

— Может, выйдем все-таки, — неуверенно предложил Алексей, — посмотрим, кто это такие?

— Да нет, Лexa, — скривился Антон, — я здесь машину не поставлю. Вон эвакуаторы стоят. Я же говорю, посмотрим в Интернете.

И не успели еще смолкнуть его слова, как нагретая солнцем змея дорогих автомобилей тронулась с места и тихонько поползла в тень бульвара.

Первые недели две по приезде Алексей провел дома и в общении с внешним миром, который на разные голоса требовал его немедленного и непременного участия, ограничивал себя телефоном. Мысли его были в Эдинбурге, и по нескольку раз в день, когда в квартире установили Интернет, он разговаривал со своим постдоком Джонатаном Рисли, который в его отсутствие взял на себя управление лабораторией. Однако реальность медленно, но все же властно разворачивала его к себе лицом.

Все эти дни Алексей чувствовал и вел себя примерно так, как человек, который долго болел и вот теперь, поднявшись с кровати после длительного лежания, делает первые неуверенные шаги, словно бы открывая мир заново. Самого беглого взгляда было достаточно, чтобы обнаружить — район претерпел сильные изменения. Как будто все оставалось на своих местах, но одряхлело и приобрело неопрятный вид. Хоккейная площадка, которую они когда-то с Антоном заливали, протянув шланг из подвала ближайшего дома, а летом использовали для футбола, оказалась уже без бортов и была уставлена серыми металлическими гаражами-ракушками; казалось, детей не было больше в окрестных домах.

Иногда он выходил в магазин, привыкая к подробностям хорошенько подзабытой жизни, и чувствовал себя вполне счастливым от участия в известных бытовых операциях с их известными особенностями, которые то и дело напоминали ему о его возвращении. На месте их старого продовольственного магазина, где в 90-е трудились какие-то крепостные продавщицы-молдаванки, теперь размещался супермаркет сети «Пятерочка». В березовой роще, отделявшей жилые дома от станции метро, появились безобразные кучи мусора, остатки пикников, бесцельно порезанные стволы деревьев, и Алексей, с некоторым недоумением оглядывая в магазине и его окрестностях сонмы незнакомых лиц, задавал себе вопрос, а где, собственно, помещаются здесь все эти таджики, узбеки и киргизы?