Я сидела, рассматривая очень красивую недолуну, где-то треть от возможного. Выкапывала из глубин бытия какие-то нереально трогательные моменты и наслаждалась возможностью пережить их заново, хотя бы в памяти. Ужас, сколько лет мы вместе: я и этот начальник, эта контора. Все слюни про «я у него на глазах превратилась из пингвина в радиоприемник» тоже нахлынули на меня, сентиментальную. Да еще Марик! Начался процесс глубинной добычи говна на гора́. Психологи удовлетворенно потирали потные ладошки, я жила и действовала по диссертации: «Боязнь отношений с противоположным полом, прикрываемая активностью в социуме». Все, что выжимает из меня слезу сейчас, сделано моими же ручонками. Я и вправду ужасно боюсь доверительных отношений, потому что наизусть запомнила, как больно обламываться. И вполне логично, что прячу эту свою боязнь за маской сучки и стервы. Я честно не верю в «любовь до гроба», несмотря на то, что всякий раз влюбляюсь, как в последний. Кому-то постороннему уже невозможно доказать мне, что «я» – последняя буква в алфавите. «Ничего, зато у меня жопа красивая и теперь об этом узнают в Перми», – подумала я и наконец разрыдалась.
Рюрик удивленно открыл сонный глаз. Мне стало стыдно. Да и мысли о нулевом эффекте не давали насладиться процессом. Какой смысл размазывать сопли по морде в отсутствие аудитории?! Да и что вообще хреново?! Я жива-здорова, у меня, в отличие от кучи людей вокруг, пока есть работа. Если перестать выпендриваться, то, сравнив активы с Пермью, можно понять, что жизнь по-прежнему удивительна и у меня в ней неплохие шансы.
Гоняя все это по бессонной голове, я улыбнулась. Прямо автономная республика Коми какая-то – сама себя разревела, сама себе все объяснила и успокоилась. Одно слово – психичка! С тем я и отправилась в подушки.
Проспав большую часть субботы, ее вечер я решила провести в компании давних моих приятелей гомиков – Гоги и Магоги. Мы дружили настолько давно, что из настоящих имен сохранилось только то, что Гога по паспорту был Антоном, а Магога – Соколовым. Решено было сесть на кораблик и кататься по речке до заката. Гога в очередной раз поразил меня, достав из сумки сиреневые пледики, красивые стаканчики, бутылочку сицилийского Corvo и аккуратно напиленные груши в контейнере. Он был страшно хозяйственным и уютообразующим. Умиротворенно потягивая вино, мои приятели начали вялую традиционную перепалку:
– Мариш, вот объясни ты этому идиоту, что надо ехать в Кению, если хочешь посмотреть всяких там животных, а не в какой-то, блин, Занзибар! Я вообще не знаю – где эта хрень!
– Гога, где Занзибар, даже я знаю. Это Танзания, там Меркьюри родился. А вот где Пермь, в которой я теперь работаю и живу, – вот это вот реальная хрень! – жалобно ответила я.
– Бедная девочка, – хором сочувственно изрекли мои друзья.
– А это уже решено, Мариш? – спросил Магога.
– Бесповоротно, дорогой, – печально изрекла я.
– Да ладно, красотка, не кисни! Мы же знаем, что ты приедешь, их там всех отмоешь, упакуешь и дорого продашь! – заулыбался Гога.
– Вот-вот! А оставшимся тупо посадишь зрение телевизором! Они твою рекламу будут с утра до ночи зырить! Прикинь, там через год самыми богатыми станут окулисты! А все население станет очкариками! Ты же у нас монстр печатного и непечатного слова! – заржал Магога.
– Ну ладно, то, что пермякам – пипец, это ясно. Что у нас с Занзибаром и Кенией? – спросила я.
– С Занзибаром и Кенией все более-менее ничего. Вот с Магогой невменос – это да! – снова начал нападать Гога. – Прикинь, из-за его больной головы я должен ехать в какую-то непонятную антисанитарию!
Надо сказать, что о Гогиной любви к чистоте можно не только слагать легенды, но и писать басни с песнями. Его хроническая «манька преследка» угрожала перейти в паранойю. Мы с Магогой частенько доставали Гогу, рассказывая о бактериологической угрозе и рисуя на салфетках ужасных тварей для наглядности. Гога был самым жутким педантом и чистюлей из всех известных мне людей. Справедливости ради замечу, что болел Гога в одиночестве и окружающих особенно не доматывал. То есть, я вполне могла взяться за поручень кораблика голой рукой, тогда как Гога мог взяться только за салфеточку, предварительно положенную на поручень. И это никак не отражалось на наших с ним отношениях.
– Мариш! А я считаю, это круто! В Занзибаре мало кто был, а в Кении кто только не был! – парировал Магога.
– Ну, ты здоровый вообще?! Если так думать, то есть еще Гвинея Бисау! Будешь там Колумб! – растягивая гласные, промурлыкал Гога.
– Не ссорьтесь, мальчики! Вот «в Махачкалу в стрингах» я вас не пущу, а в остальном «нет препятствий патриотам», – примирительно вставила я.
Мы проплывали мимо ЦПКиО с разбросанными по его склонам тушками отдыхающих. Вокруг было мирно, ненапряжно и солнечно. Мои педы щебетали про подготовку к поездке, а я внимательно рассматривала бурлящий след от нашего кораблика.
Мимо нас постоянно шнырял прыщавый юноша в форменной одежде, собирая пустые бутылки, оставленные сошедшими пассажирами, и грея уши, потому что Гога с Магогой периодически повышали голоса почти до визга. Их беседа в данный момент касалась предстоящего шоу трансвеститов, где Гога выступал с песнями Э. Пьехи, в платье с перьями, под псевдонимом Антуанелла Вселенная. Я устала ржать над этой фигней уже лет пять назад, посетив этот цирк лишь единожды, и честно призналась Гоге, что уважаю все его принципы и хобби, но сдохну от смеха, если еще раз это увижу. Гога немного подулся и звать меня на свои выступления перестал. Магоге было хуже, он обязан был рукоплескать Гоге на каждом концерте, даже если это был ежедневный чес по клубам. В свободное от сцены время Гога был самым офигенным стилистом на планете Земля, ему удавалось делать мою голову настолько крутой, насколько было возможно сделать что-то с вьющимися волосами, растущими прямо перпендикулярно голове. К примеру, у меня никогда в жизни не было обычной девчачьей челки – в моем варианте это выглядело бы как трамплин для мух. Однажды, ввиду отсутствия Гоги в Москве и наличия срочного желания постричься, я сдалась порекомендованной кем-то девушке и просила ее просто сделать чуть короче. Взглянув на результат, я пообещала этой гестаповке раннее облысение и диарею на месяц, два дня не выходила из дому, пока не вернулся Гога и не исправил, что смог, из того, что осталось.
Покинув причал, мы пошли бродить по яблоневым Фрунзенским улицам. Магога умилялся начинающемуся закату. Мы с Гогой лавировали между разбросанными по асфальту спелыми яблоками.
Вечером, валяясь в диване, я пыталась заставить себя сообразить, что же все-таки нужно сделать с имеющимся имуществом ввиду моей предстоящей линьки в Пермь. Поскольку я вела чрезвычайно раздолбайский образ жизни, нажить к тому времени удалось не много. Три года назад я стала счастливой обладательницей малюсенькой двушечки на Студенческой. А еще у меня были попугай и джип. А у страны был кризис. И я стала думать про страну со всей ее необъятностью и моей беспомощностью. Стало понятно, что Пермь – это никакая не беда, это круто, потому что у меня все еще очень неплохо. А вот безрадостные пустые глаза уволенной приятельницы Ленки, взявшей ипотеку прямо перед Новым годом, я видела. И сколько теперь таких ленок у моей страны, я примерно догадывалась. Кризис-шмизис… Блин, «птица-тройка, кто ж тебя выдумал?!»
Всемирный финансовый пипец застал меня в Китае. То есть в момент своего явления народу лично меня он на месте не застал. В Китае мне было весело, беззаботно и смешно на каждом шагу. Чего стоили только три беззубые старушки, херачившие на швейных машинках прямо на тротуаре под огромной вывеской «Armani»! Вернувшись в Москву и допив до 14-го января, как и положено любому деловому человеку, я приперлась в офис и ощутила шухер, повисший в воздухе. Все было слишком очевидно. Было ужасно жаль знакомых людей, неплохих спецов в своем деле, вынужденных изо всех сил доказывать свою нужность там, где вчера за них боролись хантеры. Боялась ли я? Да, конечно. Может быть, я прекратила покупать себе духи или хотя бы начала понемногу откладывать «гробовые»? Хрен там! В какой-то момент напряжение достигло такой силы, что перестало волновать. Я решила, что буду просто работать, а взрослые и важные дядьки, которые затеяли эту игру, когда-нибудь наиграются, и все станет по-прежнему.
