Он с удовольствием погладил натянувшуюся на заду гладкую кожу, а поскольку член его уже был перед тем вынут из ширинки, он, нащупав рукой ее влажный срам, нанес мощный удар сзади, она аж вздохнула от большого удовольствия. Потом, придерживая Видлонгову за жирный стан, он входил в нее и выходил из нее, пока наконец не застонал, вливая в ее теплое нутро свое мужское семя. Раз, другой и даже третий.

Он почувствовал охватывающее его радостное облегчение. Будто бы кто-то снял с его плеч тяжкий груз, который он тащил уже много дней и никогда с ним не расставался. А сейчас был сыт и счастлив. Он вынул из Видлонговой острие своего мужского стилета и только тогда заметил, что кто-то стоит за его спиной.

— Ну, дальше, дальше. Позвольте себе все, — мурлыкала Видлонгова, все еще опираясь руками о ствол молодого клена и выпячивая зад.

Молодой Галембка начал расстегивать ширинку, но Порваш положил ему руку на плечо. — Сигарету, — взмолился он. Галембка поспешно вытянул из кармана измятую пачку, подал ее художнику и тут же взялся за Видлонгову. Как человек женатый, он не так истосковался по женщине, как художник, действовал дольше, и громче сопела жена лесника. Порваш успел выкурить сигарету и даже заметил в густом мраке еще одного человека. Это был Антек Пасемко или кто-то похожий на него.

— Сейчас будет твоя очередь, — сказал ему художник Порваш.

Но парень не годился для мужских подвигов, он обхватил руками ствол липы при дороге, и его громко рвало.

— Что с тобой? — удивился Порваш.

— Не знаю… Видно, водки перепил… — бормотал он, сотрясаясь в судорогах.

Галембка наконец отошел от Видлонговой, которая все еще держалась за ствол клена, ожидая очередного мужчину. Видя, что Антека Пасемко все еще рвет, Порваш опустил Видлонговой юбку на голый зад, помог ей выпрямиться, и даже трусы ее с земли поднял и вложил в руку. Потом он повел ее на шатких ногах к дому. Его правая рука, обнимающая Видлонгову, ощущала тепло жирного тела, Порваша распирало радостное сознание того, что без всяких стараний, как бы по милости небес, он даром получил то, чего с таким трудом добивался в далеком отеле. Огромная это, должно быть, была радость, раз, забыв о позднем времени, возле дома писателя Любиньского он крикнул во все горло: «Хэй, хэй, Скиролавки, милый мой бардачок!» А потом, будто бы жаль ему было расставаться с толстой Видлонговой, которая все еще несла свои трусы в руке, он сильнее схватил ее правой рукой за тугую талию и затащил в свой дом, на топчан. Там совершил все во второй раз, потому что был человеком молодым и полным жизненных сил.

Видлонгова, посапывая от удовольствия, разлеглась голая на топчане, груди ее съехали под мышки, большой живот обмяк и свесился по бокам, и поэтому она выглядела так, будто была сделана из белого и довольно жидкого теста. Порваш лег рядом и втиснул лицо в подушку, так как, когда он поднял голову и увидел ее огромное жирное тело, он почувствовал брезгливость к себе самому, что с такой женщиной ему случилось иметь дело. Однако эта брезгливость скоро прошла, через минуту он погладил огромные, как колоды, бедра Видлонговой.

— Вы любите толстых женщин, как наш доктор, — отозвалась она. — Когда я была моложе и тоньше, десять или двенадцать лет тому назад, я часто к нему заглядывала, чтобы Макуховой помочь окна мыть. В нашей деревне ни у кого нет таких чистых стекол, как у меня.

— А доктор умеет женщине угодить? — заинтересовался художник.

— Умеет, пане. Только сначала он женщину унизит, прежде чем в нее войдет. Художник почуял, что еще момент — и он узнает тайну доктора.

— А как он это делает? — спросил он равнодушно.

Огромный живот Видлонговой затрясся от смеха. — Не буду я, старая баба, такого молодого человека учить всяким гадостям.

Говоря это, она медленно слезла с топчана и начала натягивать на себя трусы, такие большие, что и пять Порвашевых задниц там бы поместилось.

— Окна и у меня стоило бы помыть, — заметил художник, лениво потягиваясь на топчане.

— Стоило бы, — улыбнулась она милостиво. — И завтра или послезавтра я это сделаю. Подумав, она добавила:

— Ограда вокруг дома у вас из сетки, но ваш садик весь сорняками зарос. Вы не рассердитесь, если я в садик выпущу своих утят? Травку и сорняки они выщиплют, а вам не помешают.

— Хорошо, согласился Порваш.

И он подумал, как умно и правильно сказал доктор, что дома обед бывает вкуснее и дешевле.

Он не знал, что его радостный вопль разбудил спавшую у открытого окна пани Басеньку.

Потрясла Басенька спящего мужа и спросила его:

— Порваш проходил по дороге и кричал, что Скиролавки — это милый бардачок. Как ты думаешь, Непомуцен, почему он так плохо называет нашу деревню?

— Не морочь мне голову, — сердито буркнул Любиньски. — Меня не касается, что там выкрикивает по ночам художник Порваш. — Он назвал нашу деревню «милым бардачком», — повторила пани Басенька.

— Он прав, — подтвердил писатель Любиньски, поворачиваясь к жене спиной. Он тут же снова заснул, а пани Басенька долго думала в ночи над смыслом Порвашева выкрика. В самом ли деле в их деревне совершалось что-то худшее или более извращенное, чем где-либо?