– Во имя неба, Бертран, потише! – хрипло прошептала она, опасливо оглядываясь, словно каменные стены могли иметь глаза и уши.

– Потише! – презрительно фыркнул он. – Вот оно, твое нынешнее кредо! Осторожность! Осмотрительность! Ты боишься!

– За тебя, – укоризненно пояснила она. – За Жозефину, за маму. За Жака, только, видит Бог, не за себя!

– Нам всем приходится рисковать, Регина, – уже сдержаннее проговорил он. – Мы все должны рисковать нашими жалкими жизнями, чтобы покончить с этой омерзительной гнусной тиранией. Нужно смотреть шире, думать не только о себе и о тех, кто рядом с нами, но и о Франции, о человечестве, обо всем мире! Деспотизм кровожадного тирана превратил народ Франции в рабов, пресмыкающихся, покорных каждому его слову, слишком трусливых, чтобы восстать.

– А кто ты такой, о Боже! – страстно воскликнула она. – Ты и твои друзья, моя бедная маленькая сестра, мой глупый младший брат? Кто вы такие, чтобы остановить бушующий поток этой кошмарной революции? Разве ваши слабые голоса перекроют голос всей нации, изнемогающей в ничтожестве и позоре?

– Даже тонкий голосок, если он достаточно настойчив, – ответил Бертран тоном провидца, для которого открыто будущее, – перекроет тысячи яростных воплей. Разве название нашей организации не «фаталисты»? Наша цель – использовать каждую возможность, чтобы произносить быстрые короткие речи, смешиваться с толпой и бросать в нее слово-другое, вести пропаганду против злодея Робеспьера. Народ – это овцы. Они следуют за пастухом. Когда-нибудь один из нас, возможно, самый слабый, самый смирный, самый молодой, – это могут быть Жозефина или Жак, молю Бога, чтобы это был я, – один из нас найдет слова и скажет их в нужное время, и люди пойдут за нами, и восстанут против подлого чудовища, и сбросят с трона в геенну огненную.

Он говорил на одном дыхании, хриплым шепотом, так что ей приходилось напрягать слух.

– Я знаю, Бертран, знаю, – ответила она, и крошечная рука робко легла на его ладонь. – Твои цели великолепны. И сам ты чудесный человек. Кто я такая, чтобы словом или молитвой отвлечь тебя от того, что ты считаешь верным и правильным. Но Жозефина так молода, так безрассудна! Чем она может помочь тебе? Ей только исполнилось семнадцать! А Жак?! Он всего лишь глупый мальчишка! Подумай, Бертран. Подумай! Если с детьми что-то случится, это убьет маму!

Но Бертран пожал плечами и сдержал тоскливый вздох. Она сжала его руку со всем пылом страсти.

– Мы с тобой никогда не поймем друг друга, – начал он, но тут же быстро добавил: «в подобных вещах», потому что, услышав его жестокие слова, она издала крик боли, невольно слетевший с уст.

– Ты не понимаешь, – продолжал он уже спокойнее, – что в великой борьбе страдания отдельных личностей ничто по сравнению с грандиозными целями и будущими победами!

– Страдания отдельных личностей, – пробормотала она с мучительным вздохом. – На мои страдания ты последнее время совершенно не обращаешь внимания, Бертран! С тех пор как три месяца назад ты встретил Терезу Кабаррюс, способен думать только о ней!

Бертран что-то яростно прошипел себе под нос.

– Все бесполезно, Регина… – начал он.

– Знаю, – спокойно перебила она. – Тереза Кабаррюс прекрасна, обладает очарованием, умом и властью – словом, всем тем, чего нет у меня.

– Она бесстрашна и родилась с золотым сердцем, – произнес Бертран, и в голосе, возможно, против воли, зазвучали теплые нотки. – Разве не знаешь о том благотворном влиянии, какое она оказала на злодея Тальена там, в Бордо? Он отправился туда, исполненный тигриной ярости, готовый изничтожить роялистов, аристократов, буржуа, всех тех, кого считал заговорщиками против их гнусной революции! И что же? Под влиянием Терезы он пересмотрел свои взгляды и стал настолько снисходителен, что его отозвали. Ты знаешь или должна знать, – добавил молодой человек тоном горчайшего упрека, – что Тереза так же добра, как прекрасна.

– Знаю, Бертран, – с усилием ответила девушка. – Только…

– Только – что? – грубо спросил он.

– Я ей не доверяю… вот и все.

Бертран не потрудился скрыть презрительно-нетерпеливый взгляд. Но Регина продолжала, куда резче, куда строже, чем раньше:

– Твое увлечение ослепило тебя, Бертран, иначе ты – преданный роялист, пылкий роялист – не стал бы доверять ярой республиканке. Тереза Кабаррюс может быть добросердечна – я этого не отрицаю. Она могла сделать то, о чем ты рассказал, но ведь она решительно отвергает все твои идеалы, стремится окончательно разрушить все, что ты пытаешься вернуть, прославляет принципы губительной революции!

– Это ты ослеплена, Регина. Ревностью, – мрачно пробурчал он.

Она покачала головой:

– Нет, это не ревность, Бертран, не банальная вульгарная ревность побуждает меня предупредить тебя, пока не стало слишком поздно. Помни, – серьезно добавила она, – что тебе нужно думать не только о себе. Что ты ответишь перед Богом и мной за невинные жизни Жозефины и Жака, которые подверг опасности, исповедавшись этой испанке.

– Теперь ты оскорбляешь ее, – безжалостно продолжал он. – Обвиняешь в шпионаже.

– Конечно, она шпионка, кто же еще? – яростно вскинулась Регина. – Эта женщина помолвлена с Тальеном, влияние и жестокость которого лишь немного уступают Робеспьеровым. Ты знаешь это, Бертран!

Наконец ей удалось заставить его задуматься. Он сидел молча, расстроенный и угрюмый.

– Знаешь, хотя предпочел закрывать глаза на то, что всем известно!

Теперь уже молчали оба. И сердца, когда-то соединенные любовью, были теперь наполнены горечью и враждой.

На улице уже совсем стемнело. Апрельская ночь словно состояла из таинственных огоньков и серых, неопределенных теней. Регина вздрогнула, как от холода, и поплотнее завернулась в потрепанную шаль, тщетно пытаясь проглотить слезы. Слишком хорошо она понимала, что, высказав сомнения, камнем лежавшие на душе, отрезала все пути назад. Что-то сломалось, лопнуло, и вернуть уже ничего нельзя. Их с Бертраном любовь, пережившая последние два года немало бед и ужасов, лежала теперь смертельно раненная, истекающая кровью, принесенная в жертву увлечению мужчины и тщеславию женщины. Насколько невозможным все это казалось совсем недавно!

Мгновенные видения прошлых счастливых времен мелькали перед затуманенным слезами взором Регины: прогулки в лесу, путешествия в лодке по Сене в жаркие августовские дни, даже опасности и невзгоды, которые они встречали вместе, рука об руку, затаив дыхание, в комнате с окнами, закрытыми ставнями и гардинами, прислушиваясь к отдаленной канонаде, крикам разъяренной толпы или грохоту тележек, везущих на смерть осужденных. О, эти видения прошлых печалей и радостей!

Сердце Регины наполнилось невыразимой жалостью к себе. В горле застрял предательский всхлип.

– О Матерь Божия, помилуй нас, – пробормотала она сквозь слезы.

Бертран, пристыженный и сконфуженный, тронутый мучениями той, которую когда-то так горячо любил, терзаемый безумными идеями, изобретенными его неутомимым умом, чувствовал себя как на дыбе, разрываясь между раскаянием и угрызениями совести – с одной стороны, и непреодолимой страстью – с другой.

– Регина, – умоляюще начал он, – прости меня. Я чудовище и тварь. Особенно по отношению к тебе. Ты была для меня добрейшей маленькой подружкой, о которой может только мечтать мужчина. О, моя дорогая, если бы ты только поняла…

В Регине мгновенно взыграли нежность и жалость, растопившие гордость и справедливое негодование. Она была одной из тех материнских натур, которые всегда готовы утешать, а не укорять. Она тут же проглотила слезы и, когда он устало закрыл лицо руками, обняла его и положила его голову себе на грудь.

– Я все понимаю, Бертран, – мягко обронила она. – И ты не должен никогда просить у меня прощения. Мы с тобой слишком любили друг друга, чтобы затаить зло или мстить. Ну вот!

Она вскочила, словно собравшись с силами, которые ей были так необходимы.

– Уже поздно, и мама будет волноваться. В следующий раз поговорим более спокойно о нашем будущем. Но, – добавила она, опять став серьезной и суровой, – если я без нотаций и жалоб отпущу тебя к Терезе Кабаррюс, ты должен отдать мне Жозефину и Жака. Если мне придется… потерять тебя… их потери я не вынесу. Они так молоды…