Но потом вижу, что все трое хлопочут в основном именно возле этого самого граммофона. Толовые шашки у них тоже в центре внимания, так как их сортируют или еще что-то с ними делают, в общем переносят с ме­ста на место.

“Все ясно, — думаю. — Можно кончать наблюдения и скорее бежать за помощью”.

Однако тут меня заинтересовало поведение диверсан­тов. Кто-то, по-видимому, стучал в дверь, так как все сразу насторожились.

Вот тут-то произошло самое непонятное во всей этой истории.

Гляжу я, входит к ним в комнату…

Рассказчик остановился, оглядел нас всех. Полумрак, царивший в комнате, не позволял как следует рас­смотреть выражение его лица, но мне тогда показалось, что оно было необыкновенно грустным.

— Это было уж слишком неожиданно… — продолжал он через некоторое время. — Представьте себе, что я ви­жу моего Петю!

Я совершенно остолбенел. Что тут можно было поду­мать? Как это все объяснить? Как же могло случиться, что Петя от меня что-то скрывал!

Я решил остаться и продолжать свои наблюдения.

Смотрю я, мой Петя у них совершенно свой человек! Начинает тоже что-то такое делать. Конечно, всякая спо­собность логически соображать постепенно у меня исче­зает. Как расценить поведение Пети?

Долго ли я так стоял у окна в полной нерешитель­ности — не знаю. Даже теперь мне трудно определить, сколько на это ушло времени.

Только замечаю, что Петя явно чем-то недоволен. На­чинает спорить с сутулым, что-то ему доказывает. Вижу, спор у них разгорается все больше и больше. Петя бро­сает разводной ключ на пол и демонстративно начинает вытирать руки о какую-то тряпку. Все его обступили и, видно, уговаривают. Однако кончилось все это тем, что он повернулся к выходным дверям с явным намерением уйти.

“Интересно, — думаю, — что они там не поделили?”

Я решил, что мне, пожалуй, лучше всего очутиться дома раньше Пети и поговорить с ним, как будто бы я ничего не знаю.

Так я и сделал.

Неприятная перспектива, должен сказать, выпала на мою долю! Очутиться в нашей комнате раньше прихода Пети оказалось делом несложным. Но как я буду с ним разговаривать?

Слышу — идет. Открывает дверь, входит…

“Ну, как дела?” спрашиваю, стараясь придать голо­су оттенок исключительной безразличности.

“Да так, ничего себе”, отвечает.

Смотрю на него и думаю: “Петя ли это предо мной стоит? Неужели тот самый Петя, добродушный, всеми любимый, душа-парень?”

Тяжело мне стало на него смотреть.

А он ходит себе по комнате, очень расстроенный, и, представьте себе, даже не обращает на меня внимания.

“Скажи, пожалуйста, — говорю я ему спокойным го­лосом, — нигде тебе не встречался этот самый человек в очках, которого ты видел у самолета?”

Посмотрел на меня Петя внимательно, задумался и вдруг говорит:

“Знаю я этого человека очень хорошо. Это ведь кан­дидат физико-математических наук Богуцкий Михаил Степанович”.

Такого ответа я, признаться, совершенно не ожидал. Наступило неловкое молчание.

“Очень хорошо, что ты о нем вспомнил, — продол­жает Петя. — Мне нужно как раз насчет него с тобой по­говорить. Дело очень серьезное и не терпит отлагатель­ства!”

“Ну что ж, давай”, говорю я.

Насторожился и слушаю, что скажет мне Петя.

Смотрю, действительно дело нешуточное.

Для того чтобы вы могли все это понять, мне придет­ся слегка познакомить вас с некоторыми основами фи­зики. Иначе вы просто ничего не поймете.

Я, конечно, не профессор и к институту был прикоман­дирован только в самом начале войны, но тем не ме­нее не могу сказать, чтобы у меня было совсем непра­вильное, с научной точки зрения, представление об этих вещах…

Лейтенант небрежно закинул ногу на ногу и принял непринужденную позу. Слушателям стало ясно, что рас­сказчику предстоит совсем не легкая для него задача и он старается это скрыть своей излишней развязно­стью.— Постараюсь объяснить вам все это в самом популярном разрезе, так сказать умышленно избегая упо­требления каких-либо запутанных математических фор­мул.

Вы знаете, что издает каждый твердый предмет, если по нему, например, чем-нибудь стукнуть? Звук! А что это значит? Это значит, что предмет от удара легонько сжимается или, возможно, изгибается. Сначала, конечно, в одну сторону, а потом, из-за упругости, в другую. Ну и начинает, таким образом, некоторое время колебаться, или, говоря обыденным языком, дрожать.

Эта-то дрожь и передается до некоторой степени окружающему воздуху, а уже от него колеблется бара­банная перепонка в нашем ухе.

Вот мы и воспринимаем колебания воздуха в виде звука.

Когда мы, например, говорим или, предположим, кри­чим, то в этот момент у нас в глотке тоже трясется голосовая связка, благодаря чему и делается все это достаточно слышным. А если бы эта связка не дро­жала, то говорить или петь было бы совершенно невоз­можно.

От звука, как вы, наверное, уже заметили, дрожат, конечно, не только перепонки в человеческом ухе, но также и различные предметы, хотя, конечно, незначи­тельной, невидимой на глаз дрожью.

И вот тут-то я и должен обратить ваше внимание на одно интереснейшее научное явление. Заключается оно в следующем.

Видите ли, вообще от звука любой высоты более или менее колеблются все предметы, но больше всего, пред­ставьте себе, охватываются дрожью именно те, которые, ежели по ним стукнуть, сами способны издавать подоб­ный же звук.

Значит, выходит, что каждый предмет как бы настро­ен на свой определенный звук, и как раз на такой звук, который способен издавать он сам.

Это явление в физике называется резонансом.

Лейтенант торжествующе посмотрел на своих слуша­телей, как бы любуясь произведенным эффектом. Многие из нас, явно заинтересованные рассказом, даже переста­ли улыбаться.

— Зачем нам с вами далеко итти за примером! — продолжал между тем рассказчик. — Давайте хоть сей­час возьмем две обыкновенные гитары и настроим их обе на одинаковый лад. Если, предположим, кто-нибудь из вас тронет струну у одной гитары, то можно услы­шать, как струна у другой гитары, настроенная на этот же тон, отзовется. А остальные струны, представьте, себе, будут вести себя тихо.

Отчего это получается, я вас спрашиваю? Да очень просто!

Вот давайте возьмем еще доску, зажатую с одного конца в бревно, а на другой конец посадим кого-нибудь и объясним ему, что сейчас будем его качать. И действи­тельно, подойдем и легонечко толкнем его вниз. Что про­изойдет? Он начнет качаться: вниз — вверх, вниз — вверх… Если мы будем подталкивать его даже потихонь­ку, но сообразуясь с качанием доски, или, как говорят, будем попадать в ритм качки, то сможем раскачать его так, что доска даже обломится.

А если мы вот будем толкать доску хотя и сильно, но беспорядочно, как попало, то ничего подобного не полу­чится.

Так и со струной! Когда воздушные колебания начи­нают толкать ее в ритм ее собственных периодов, как говорят физики, то она очень легко раскачивается. А уж какая-либо другая частота ее мало трогает.

Ну, конечно, струну нельзя сравнивать с какими-ни­будь обыденными предметами. Со струной — просто. Она может колебаться только в определенном направлении и потому издает в основном только один, достаточно яс­ный тон. А возьмем, например, самоварную трубу. Тоже издает звук! Если, предположим, вы ее уроните на пол… Ну, а что это будет за звук? Какого, я спрашиваю у вас, тона? Да на этот музыкальный вопрос ни один гениаль­ный композитор ответить не в состоянии!

А все дело в том, что самоварная труба не колеблется только в определенном направлении, как это делает струна, а в силу своей сложной конструкции одновремен­но сжимается, изгибается и вообще искривляется самым причудливым образом! Благодаря этому и получается не один тон, а сразу несколько, перепутанных между собой. Следовательно, и наоборот: чтобы вызвать в самоварной трубе как следует явления резонанса и заставить ее дро­жать от звука, необходимо на нее действовать тоже сложным звуком, состоящим из разных тонов. Одним словом, нужен для этой цели такой же звук, какой из­дает она сама при падении.