В шесть часов утра, когда я сладко спал в своей постели, трое мужчин в маске ворвались в мою спальню, и не успел я сделать даже попытки оказать сопротивление, как почувствовал на лице тряпку, пропитанную хлороформом.

Что было дальше? Об этом я узнал из рассказов очевидцев. Они донесли меня до микроавтобуса, который поджидал их по другую сторону стены, окружавшей Омбрилик, и скрылись в неизвестном направлении. Садовник, обычно выходивший на работу очень рано, заметил их. Но был оглушен и не смог тотчас же поднять тревогу. Очнувшись, он предупредил Зевса-Питера-Ламу, который бросил на поиски своего шедевра все возможные силы. Полиция, частные детективы, крупные вознаграждения тому, кто меня найдет или хотя бы даст любую ценную информацию. Мои фотографии были расклеены на каждом столбе, на всех деревьях, витринах — везде, где можно было их прикрепить. Зевс появлялся в телепередачах, на радио, он был взволнован, разгневан, взвинчен до предела; в одной из самых популярных на нашем острове телепередач он вдруг неожиданно сорвался и заплакал в прямом эфире. Журналисты печатных изданий также пристально следили за тем, как развиваются события, стараясь не затрагивать вопрос о моей прежней жизни. Как писал один редактор в своей передовице: «Когда Джоконда похищена, никто не задается вопросом, любят ли Джоконду или нет, ее просто ищут». Я был похищен, и это стало событием мирового значения. «Самое известное в мире после Эйфелевой башни творение по-прежнему в грязных лапах грабителей», — возмущался другой комментатор. Дело очень быстро приняло политическую окраску, так как оппозиция на нашем острове, воспользовавшись громким похищением, упрекало правительство в невозможности обеспечить безопасность своих граждан.

Где же я находился все это время, пока народ волновался? В каком-то погребе. В полной тишине. Холодная и влажная тень окутывала мое тело. Воздух был пропитан пресным запахом земли и травы, которая никогда не видела солнце.

Как во все наиболее счастливые моменты моей жизни, я находился почти в бессознательном состоянии. Меня явно пичкали наркотиками. Успокоительные, по всей видимости, подмешивали в еду, которую человек в маске приносил мне два раза в день. Время от времени ко мне заходили все трое злоумышленников и, поддерживая меня, отводили в ванную, где осторожно и тщательно, надо сказать, отмывали под душем. Однажды в душевой кабине один из них нечаянно споткнулся, с него на мгновение слетела маска с прорезью для глаз, и перед моими глазами мелькнуло вытянутое лицо с торчащим на нем огромным носом, смахивающим на заостренный орлиный клюв, который резко контрастировал с расположенными ниже тонкими губами моего похитителя. Притворившись спящим, я прикрыл веки и, словно потеряв опору, рухнул на пол. Но его лицо четко запечатлелось в моей памяти. Новый образ, который смешался со старыми, населявшими мои грезы: образом Фионы, образом нашего пляжа в свете дня и темной ночью, картинами Ганнибала.

Сколько же длилось мое заточение? Я потерял способность считать и только позднее узнал от других, что просидел в погребе целых три недели. Напряжение в прессе не спадало. Зевс-Питер-Лама беспокоился за мое здоровье, заявляя журналистам, что похитители разрушают украденное ими творение. Он взывал к их благоразумию и предлагал выкупить меня. Неужели они думают, что им легко будет сбыть такое известное произведение искусства? Ни один коллекционер не решится купить его у них!

Однажды утром мои похитители разбудили меня и бросили мне свежие выпуски газет.

— Видишь, как тебя любит твой Зевс-Питер-Лама! Вот как мы его разогрели. Он так волнуется за тебя, что готов выложить миллионы ради твоего освобождения.

Я с равнодушным видом пробежал глазами статью. Я чувствовал, что мне надо что-то сказать, чтобы они не подумали о том, что мне совсем безразлична моя судьба.

— И сколько же вы собираетесь у него запросить?

— Двадцать пять миллионов.

— Да он скорее подохнет, чем даст вам такие деньги, — единственное, что я успел сказать, прежде чем погрузиться в сон, в котором ждала меня Фиона.

Обмен состоялся глубокой ночью, окруженный самыми тщательными мерами предосторожности: похитители пригрозили Зевсу-Питере-Ламе, что сделка сорвется, если полиция вмешается в дело.

Меня в полусознательном состоянии уложили на сиденье микроавтобуса. Ехали мы довольно долго, но вот, наконец, машина остановилась и захлопали дверцы. Послышались приглушенные голоса переговорщиков. Дверца открылась, и рядом со мной поставили блестящие кейсы, в которых, без сомнения, лежал выкуп. Затем меня вытащили из микроавтобуса и уложили на заднее сиденье лимузина.

Дверцы вновь захлопали. Микроавтобус растворился в ночи. Вдруг надо мной возникло лицо Зевса-Питера-Ламы.

— Мой юный друг, я так рад вновь тебя видеть.

Я смотрел на него, не зная, что ответить. В который раз он поразил меня. Он плакал, и настоящие слезы текли по его худым щекам. Он судорожно, горячо ощупывал меня, словно волнуясь, не пострадал ли я после долгого заточения.

— Не бойся, ничего не бойся. Больше с тобой такого не случится. Я приму меры. Отныне ты всегда будешь находиться под пристальной охраной.

Мой мозг кричал: «Нет! Я не хочу! Тогда я не смогу видеть Фиону, не смогу бегать на пляж, не смогу любоваться картинами Ганнибала», но мои губы не шевелились, и я так и не услышал своего голоса.

Машина тронулась с места, и, убаюканный покачиванием, я вновь погрузился в сон.

Средства массовой информации восторженно отмечали обретение мною свободы. Такое название они дали моей новой тюрьме. Двое телохранителей, мощных, плотно сбитых, квадратного телосложения, одетых в темные костюмы, трещавшие на груди и на бедрах от выпирающих наружу мускулов, двое похожих друг на друга как братья-близнецы мужчин, без шеи, поскольку на плечах у них сидела такая же квадратная голова, без пальцев, настолько их руки казались сплошными кулаками, без глаз, потому что они носили темные дымчатые очки, ни на секунду не упускали меня из поля зрения. Ночью их сменяли двое других — поначалу я даже думал, что это были одни и те же — охранников, один из которых занимал место у окна, а другой — у моей двери.

Зевс-Питер-Лама каждый день, по заведенной привычке, угощал меня чудодейственными витаминами производства Фише, и каждый день я делал вид, что с удовольствием их принимаю На самом деле я собирал их в пакет, который прятал под матрацем. Каждое утро я просыпался от прикосновения рук моего Благодетеля, обнаруживая над собой его восторженное лицо.

— Без меня человечество не имело бы нынешнего облика.

Однажды я хмуро заметил, что он мог бы и дать мне немного поспать.

— Ты можешь спать хоть целый день, а у меня столько дел, что я могу лишь утром восторгаться тобою.

— Да оставьте меня в покое! Вам бы понравилось, если бы к вам каждое утро приходили и лапали сонного?

— Не делай, пожалуйста, идиотских сравнений. Как можно сравнивать тебя со мною?! Ты — произведение искусства, а я — художник.

— Но я же человек!

— Ох, от человека у тебя мало что осталось…

— Я — человек. И у меня есть сознание.

— Но к чему оно тебе? Чтобы доставлять тебе страдания? Ты бы лучше не слушал его, твое сознание.

— Сожалею, но мое сознание — это я! Я! А не какое-то чужое существо.

— Разумеется. Однако ты же прекрасно понимаешь, что твое «я» ни для кого не представляет никакого интереса. Оно не имеет никакой ценности. Как и твое тело. Когда я встретил тебя, ты, кстати, хотел избавиться и от того, и от другого. Только благодаря моему творческому вмешательству твое тело обрело интерес для окружающих и ценность в их глазах. Тебе стоит наконец успокоиться и получать удовольствие от твоего уникального положения. Твое сознание должно быть сконцентрировано лишь на этом наслаждении. Ты хорошо принимаешь витамины?

— А они должны помочь мне избавиться от мыслей?

— Так, теперь ты уже в чем-то меня подозреваешь? Какая неблагодарность! И это после всего того, что я ради тебя сделал! Вспомни, сколько стоил мне выкуп — двадцать пять миллионов! Двадцать пять миллионов, которые я выгреб со всех своих банковских счетов! У меня ничего не осталось.