— Дядюшка, — сказала она (господин Пратт писал подле небольшого камина, в котором был только один пепел), — как велико расстояние между Антарктическим морем и Ойстер-Пондом?

— Вы могли бы вычислить это сами, дитя мое, а то к чему же послужила бы плата за ваше воспитание?

— Я не знаю, как взяться за это, дядюшка, — сказала кроткая Мария, — хотя бы очень желала знать это. Ах! Вот Бетинг Джой, он несет письмо.

Может быть, тайная надежда воодушевила Марию, потому что она побежала, как молодая лань, навстречу старому моряку.

— Вот оно, дядюшка! — вскричала молодая девушка, бессознательно прижимая письмо к своему сердцу. — Письмо, письмо от Росвеля…

Поток слез облегчил столь давно страдавшее сердце, чувства которого были так долго обуздываемы. В другое время и при столь очевидном свидетельстве того влияния, которое молодой человек произвел над чувствами его племянницы, Пратт упрекнул бы ее за то безрассудство, по которому она не хотела быть женой Росвеля Гарднера; но вид этого письма изгнал все другие мысли, и он углубился в единственное размышление, размышление о судьбе своей шхуны.

— Посмотри, Мария, это письмо с клеймом антарктических стран? — сказал дрожащим голосом Пратт.

Он спросил это не столько по неведению, как по смущению. Он знал очень хорошо, что острова, которые должен был посетить «Морской Лев», необитаемы и что там не было почтовой конторы, но его мысли были перемешаны, и страх, который он чувствовал, заставлял его говорить нелепости.

— Дядюшка! — вскричала племянница, утиравшая свои слезы и стыдящаяся своей слабости. — Невозможно, чтобы Росвель там, где он теперь, нашел бы почтовую контору.

— Но должен же быть какой-нибудь штемпель на письме, дитя мое, Бетинг Джой не сам привез его сюда.

— Оно штемпелевано только в Нью-Йорке, сударь… но, да оно идет из Кана, Сприггса и Бютона, из Рио-де-Жанейро. Должно быть в этом городе его отдали на почту. Не лучше ли будет, если я распечатаю письмо и прочту его.

— Да, распечатай письмо, дитя мое, — отвечал Пратт. Мария не дожидалась вторичного позволения и тотчас же сорвала печать. В этом обстоятельстве был, может быть, результат полученного ею воспитания или женского инстинкта, но дело в том, что молодая девушка, в то время как развертывала письмо, обратилась к окну и неприметно сунула письмо на ее собственное имя в складки своего платья, так незаметно, что и глаза более опытные, нежели ее дяди, были бы обмануты. Лишь только она спрятала свое письмо, другое тотчас же отдала своему дяде.

— Прочти его, Мария, сама, — сказал этот последний упавшим голосом. — Глаза мои так плохи, что я не могу читать.

— «Рио-де-Жанейро, Бразильская провинция. Южная Америка, четырнадцатое ноября тысяча восемьсот девятнадцатого года», — начала читать племянница.

— Читай, Мария, милая дочь моя, читай письмо так скоро, как только ты можешь, читай скороговоркой.

— «Господину Пратту. Милостивый государь, — продолжала Мария, — обе шхуны отправились из Бофора, что в Северной Каролине, как я уже уведомил вас в письме, которое вы должны были получить. Погода была всегда хорошая, пока мы прибыли к южным широтам, где мы были удерживаемы почти с неделю. Восемнадцатого октября мы услыхали на палубе крик „водомет“ и очутились недалеко от китов. Обе шхуны спустили свои шлюпки в море, и я быстро преследовал прекрасного кита, который довольно долго буксировал нас, пока я нанес ему удар пикой и пустил ему кровь. Сначала капитан Дагге выразил несколько требований на это животное, потому что его канат попал в челюсти кита, но скоро он отказался от этих требований и помог нам буксировать кита до самого корабля. Капитан Дагге со своим экипажем успел убить из этих рыб трех, а господин Газар убил нам еще одного, довольно большого.

Я счастлив тем, что маленький кит дал пятьдесят восемь бочонков жира, из которых двадцать лучшего качества. Дагге из своих рыб получил сто тридцать три бочонка, из которых большая часть первого качества, но не столь много, как у нас. Имея этот жир на палубе, мы после довольно долгого плавания пришли сюда, и я отослал, как вы можете видеть это из препровождаемой накладной, сто семьдесят бочонков китового жира к вам через Фиша и Гренниля из Нью-Йорка, на палубе брига «Джэсон», капитан Вильям, который отправится двадцатого числа следующего месяца и которому я передаю это письмо…»

— Остановись, милая Мария, эта новость тяготит меня, она слишком хороша, чтобы быть правдой, — прервал Пратт, почти столько же взволнованный своим счастьем, как был смущен своими опасениями, — перечитай, пожалуйста, Мария, да перечитай по слогам.

Мария исполнила желание своего дяди, желая сама подробно узнать успех Росвеля:

— «Моя часть составляет две трети и дает мне прекрасную круглую цифру, четыре тысячи долларов».

Пратт от радости потер руки, и голос к нему возвратился. Его племянница была удивлена такой веселостью, которая казалась неестественной для ее дяди.

— Четыре тысячи долларов, Мария, покроют первые издержки на покупку шхуны, разумеется, не включая сюда оснащения, для которого капитан израсходовал вдвое более, чем нужно. Гарднер славный молодой человек и будет прекрасным мужем, как я всегда говорил, дитя мое. Может быть, он немного расточителен, но, в сущности, очень честный молодой человек.

— Росвель прекрасный молодой человек, — отвечала молодая девушка с глазами полными слез, в то время как ее дядя читал похвальное слово молодому человеку, которого она любила столь нежно. — Никто не знает его более меня, дядюшка, и никто более меня его не уважает. Но не лучше ли дочитать письмо, его осталось еще довольно много.

— Продолжай, дитя мое, продолжай, но перечти опять ту часть письма, где говорится о количестве жира, которое он отослал к Фишу и Греннилю.

Мария исполнила то, что просил у нее дядя, а потом продолжала читать письмо:

— «Я сильно беспокоюсь насчет того, как мне держать себя относительно капитана Дагге. Он показал мне столько преданности подле мыса Гаттерас, что я не хотел разлучаться с ним ни во время ночи, ни в дурную погоду, что показалось бы неблагодарным с моей стороны; я также боюсь показать ему, что избегаю его. Я опасаюсь, что он знает о существовании наших островов, хотя сомневаюсь в том, чтобы он точно знал их широту и долготу. Мне часто приходит на мысль, что Дагге идет с нами только для того, чтобы узнать то, что ему еще неизвестно…»

— Остановись, Мария, остановись немного и дай мне время подумать. Не ужасно ли это, дитя мое?

Племянница, видя действительно ужасное отчаяние дяди, побледнела, хотя и не знала причин этого отчаяния.

Слабым голосом Пратт попросил свою племянницу передать ему письмо, конец которого он постарается прочесть сам. Хотя каждое слово, писанное Росвелем, было очень дорого для Марии, но милая девушка должна была прочесть еще одно письмо молодого человека, которое он написал ей и которого она не развертывала еще. Итак, она отдала дяде письмо, которое тот просил, и отправилась в свою комнату, чтобы прочесть свое письмо.

«Милая Мария, — писал Росвель, — ваш дядюшка скажет вам, что привело нас в этот порт. Я отослал более чем на четыре тысячи долларов жира и надеюсь, что мой судовладелец позабудет происшествия в Курритуке благодаря такому успеху. По моему мнению, наше путешествие будет счастливо и эта часть моей судьбы обеспечена. Дай бог, чтобы я мог быть также уверен в успехе и в том, что найду вас еще более расположенной ко мне при моем возвращении! Я каждый день читаю вашу Библию, Мария, и часто прошу Бога просветить мой разум, если я до сих пор обманывался. Что касается настоящего времени, то я не могу польститься ни на какую перемену, потому что мои старые мнения, кажется, во мне еще более укоренились, нежели при моем отъезде…»

В это время бедная Мария испустила глубокий вздох и утерла слезы.

«Однако, Мария, — продолжала она читать, — так как я имею наклонность к познанию истины, то, наверное, не отложу Библию в сторону. Я об этой книге думаю то же, что и вы, и мы расходимся только в мнениях и способе ее толкования. Помолитесь за меня, милая девушка, но я знаю, что вы и без того делаете это и будете делать, пока я буду в отсутствии».