– Лида, перестань!

Я легонько шлёпнула её по голому задку. Лида удивилась, но игру продолжала. Я шлёпнула сильнее – тот же эффект. Тогда, не помня себя от досады и раздражения, я несколько раз так ударила её, что ладонь моя запылала. Лида продолжала улыбаться, в её полных слез глазах стоял такой укор, что я не выдержала, разрыдалась. Кое-как я закутала её в одеяло и потащила к знакомым.

Много волнений нам причиняла и страсть Лиды к бродяжничеству. Достаточно было оставить её на несколько минут одну во дворе, как она бесследно исчезала. Мы кидались во все концы города и нередко находили беглянку на берегу реки, где она беспечно кидала в воду камешки, или в городском саду. Иван Николаевич из себя выходил и грозился хоть раз проучить «негодную девчонку».

Однажды, выглянув в окно, он увидел, как Лида вприпрыжку бежала за каким-то стариком. Иван Николаевич выбежал из дому, догнал Лиду, подхватил на руки и принёс домой. Лида отбрыкивалась, кричала:

– Хочу к дедушке! Дедушка мне конфетку даст! Расправа была жестокой. После первого же взмаха ремня на тельце Лиды вздулась багровая полоса. Я кинулась к Ивану Николаевичу, схватила его за руку и, не помня себя, в исступлении крикнула:

– Если ты ещё хоть раз ударишь, то я… Я подам на тебя в суд за истязательство ребёнка!..

Иван Николаевич качнулся от моих слов, бросил ремень и с поникшими плечами вышел из дому. Вернулся он лишь поздно вечером. Ночью мы объяснились с мужем.

– Не сердись на меня, что я так сказала… Я сама не знаю, как это у меня вырвалось. Только давай договоримся: мы никогда не будем бить своих детей… Хорошо?

– Хорошо, – помедлив, сказал Иван Николаевич. – Мы никогда не будем бить своих детей…

Не могу сказать, чтобы эта клятва была нами выдержана до конца, но мы оба честно старались следовать ей.

Желая в будущем видеть в своих детях людей «нравственных не по привычке, а по убеждению и сознанию», я терпеливо объясняла им, почему нельзя поступать так в том или ином случае, не ограничивалась безапелляционным требованием «нельзя!», а хотела, чтобы разумность требования была осознана самим ребёнком.

Ивана Николаевича раздражала моя воспитательная «метода». Иногда он срывался с места, распахивал дверь кабинета и кричал:

– Да что ты с ним разглагольствуешь?! Стукни его хорошенько, чтобы он раз навсегда знал!

Но мне не хотелось «стукать», ведь проку-то от этого всё равно не было бы. Да и сам Иван Николаевич, подавая мне этот совет, не только не «стукает», но вообще не вмешивается в дела, требующие возмездия. Только однажды он взял инициативу в свои руки, и то неудачно. Касалось это Вали.

Дело было в августе. Ночь, как всегда на юге, спустилась рано, в десять часов было уже темно на улице и тихо, ребята разбежались по домам. Старшие дети вернулись из кино, Оля уже спала, а Вали всё не было дома. В тревоге я обошла двор, прошлась по улице, постучала кое-кому из приятелей Вали; никто не видел его, никто не знал, где он.

В кухне одной из квартир в одиночестве (родители ушли прогуляться) сидел мальчуган и уплетал арбуз, он по уши вгрызался в сочный розовый ломоть и был, кажется, смущён моим вторжением.

– Фима! Ты не знаешь, где Валя?

– А мы с ним арбузы в военторге сгружали… Мне во какой арбуз дали!

– А Валя?

– И ему дадут…

– Да нет, Валя где? – нетерпеливо перебиваю я.

– Не знаю! – подчёркнуто равнодушно сказал мальчик, и по тому, как непроницаемо стало его лицо, я поняла, что знает.

– Ефим, ты мне сейчас же скажешь, где Валя! Фимка, помедлив немного и точно сомневаясь, имеет ли он право выдавать приятеля, сказал неуверенно:

– Мы с ним сгрузили две машины, я пошёл домой, а он сел в машину и уехал…

– Как уехал?! Куда?! – воскликнула я.

– Не знаю, – пожал плечами Фимка, и я поняла, что больше ничего от него не добьюсь.

Дома меня с нетерпением ждал Иван Николаевич, и когда я рассказала о том, что мне удалось узнать, он заметался по комнате.

– Ох, и вздую же я этого мальчишку, приди только он домой!

Я снова вышла на улицу. Кидалась вслед каждой проходящей машине, стараясь различить в темноте, кто сидит в ней. Не Валя ли?

Воображение рисовало всякие ужасы. Вот шофёр в неизвестном направлении увозит нашего Валю и гденибудь в степи высаживает его. Решила пойти на базу военторга и узнать о таинственной машине.

Двор базы был ярко освещён, стояли машины с арбузами. В цепочке людей, сгружающих арбузы был и наш Валя, живой, невредимый.

– Валя! – крикнула я.

Валя оглянулся, увидел меня, сказал что-то соседу справа и подбежал ко мне потный, счастливый.

– И-и-их, мама! Четвёртую машину сгружаем!

– Ты сейчас же пойдёшь домой! – сказала я строго. Было, очевидно, в моём тоне такое, что Валя не стал протестовать. Только с лица его сошло оживление, и он жалобно сказал:

– Мама, а как же арбуз? Ведь мне обещали за работу… Хватило бы на ужин всем!

– Немедля домой! – повторила я сурово и пошла к выходу. Валя уныло поплёлся за мной. Я не успела предупредить Ивана Николаевича о том, где был Валя. А может быть, и не хотела, сердясь на сына за те волнения, что он нам причинил, только, когда я поднялась на пятый этаж, всё было уже кончено: Валя получил по заслугам; Иван Николаевич не любил откладывать дела в долгий ящик.

В ту ночь я долго не могла уснуть, терзаясь раскаянием. Всё-таки незаслуженно мы наказали мальчика. Что ж удивительного, что он потерял представление о времени, забыл о том, что ему пора домой. Ведь так интересно было работать вместе со всеми!

Я представила себе оживлённое лицо Вали, каким оно было, когда он подбежал ко мне: «Мама, знаешь сколько мы сделали?!» – и застонала точно от зубной боли.

Наказать мальчишку за его прекрасный порыв! Не поощрить! Нет! Наказать!

Ведь он был бы так счастлив принести на ужин заработанный им арбуз, заработанный впервые… Наверное, он рисовал себе картину, как изумит нас всех, выложив этот огромный арбуз на стол, как запрыгают от радости девочки, одобрительно улыбнётся папа, а мама, сияя глазами, скажет: «Ох, Валя, Валя! Что бы мы без тебя делали?» И вместо всего этого… О!

Иван Николаевич тоже ворочался с боку на бок и тоже вздыхал, и его терзало позднее раскаяние, но когда я попыталась поделиться с ним своими переживаниями, сурово сказал:

– Ну, ну, балуй их!

Я не обиделась на мужа, поняла, что ему тяжело, что за этой внешней грубостью он прячет и свои угрызения совести. На утро отец и сын смущённо улыбались, глядя друг на друга. Я же думала: «Это просто чудо, что у нас ещё такие хорошие дети!»

Девочек мы вообще никогда не наказывали, да в этом точно и надобности не было. Одно время только Оля вдруг стала раздражать меня. Спросит невпопад, сделает не так. Не нравился мне и внешний вид её: вечно спущенные чулки, вечно растрёпанные волосы. Но дело было, конечно, не в Оле – ребёнок как ребёнок, – дело было во мне самой: устала я, раздражена была, жизнь была трудная – вот Оля и стала последней каплей, переполнившей чашу. Раз, другой попалась она мне под горячую руку, я её шлёпнула, и чувствую, как меня непреодолимо снова тянет приложить руку к девочке…

«Баста! Все!» – твёрдо решила я про себя и дала себе слово никогда больше не трогать Олю пальцем. Это оказалось совсем не так трудно, как некоторые думают. Стоит приказать себе, и дурная привычка «давать волю ру кам» исчезнет, если только она не стала столпом всей воспитательной системы в семье.

Может ли родитель, наказывающий своего ребёнка, положа руку на сердце, с чистой совестью сказать, что им руководило только доброе желание помочь сыну? Нет! В большинстве случаев отец наказывает ребёнка в состоянии раздражения. Нужна какая-то разрядка этому состоянию, вот он и берётся за ремень. Но причём же тут несчастный ребёнок?

Но для меня ещё более гнусным является отец, который наказывает сына «по холодному размышлению». У нас есть такой знакомый; он хвалится тем, что порет сына за проступки только тогда, когда чувствует себя абсолютно спокойным, якобы из опасений не всыпать лишнего, не увлечься. Я же представляла себе методичность, с которой поднимался и опускался ремень на спину его бедного сынишки, и «благоразумный» папаша мне становился ненавистным.