Обернувшись к Кролику, посмотреть, какое впечатление произвела его шутка, он лукаво поднимает брови, и от этого его широкий рот открывается.

— Это было около двух часов ночи?

— Между двумя и тремя.

— Ох, простите, пожалуйста. Я вовсе не хотел поднимать вас с постели.

— Не имеет значения, — с досадой качает головой священник.

— Мне ужасно неловко.

— Да? Это вселяет некоторую надежду. Ну а каковы, в сущности, ваши планы?

— Никаких планов у меня нет. Я, так сказать, играю по слуху.

Смех Экклза удивляет Кролика, но ему приходит в голову, что священник как раз специалист по части разбитых семейств, сбежавших мужей и так далее, и выражение «играю по слуху» внесло в привычную схему что-то новое. Он польщен: Экклз знает, что к чему.

— Ваша матушка придерживается любопытной точки зрения, — говорит Экклз. По ее мнению, мы с вашей женой заблуждаемся, воображая, будто вы ее бросили. Она говорит, что вы слишком хороший мальчик и не можете так поступить.

— Я вижу, вы этим делом занялись всерьез.

— Да, а вчера еще и одним покойником в придачу.

— Ох, простите, пожалуйста.

Они лениво тащатся по знакомым улицам, минуют фабрику искусственного льда, огибают угол, откуда открывается вид на всю долину.

— Знаете что, если вы действительно хотите меня подвезти, то поедемте в Бруэр, — говорит Кролик.

— Вы не хотите, чтобы я отвез вас к жене?

— Нет уж, дудки. То есть я хочу сказать, что никакого толку от этого не будет. А вы как думаете?

Какое-то время священник молчит; его четкий усталый профиль обращен к собеседнику, а взгляд прикован к ветровому стеклу; огромная машина с глухим рокотом неуклонно катится вперед. Гарри уже хочет повторить свой вопрос, но тут Экклз отвечает:

— Конечно, не будет, если вы сами этого не хотите.

Похоже, что тема исчерпана — довольно просто. Они спускаются по Поттер-авеню к шоссе. На солнечных улицах одни только дети, часть еще в костюмах для воскресной школы. Девочки в розовых платьицах, юбочки колоколом, ленты под цвет носков.

— Что она такого сделала, что вы ушли?

— Попросила купить ей пачку сигарет.

Он надеялся, что Экклз засмеется, но тот пропускает его слова мимо ушей как дерзость, несколько переходящую границу. Но ведь так оно и было.

— Правда. Мне надоело быть на побегушках и вечно убирать грязь, которую она повсюду разводила. Понимаете, мне все время казалось, будто я приклеен к ломаным игрушкам, пустым стаканам и к телевизору; никогда невозможно вовремя поесть, и выхода нет. А потом я вдруг понял, как это легко — найти выход: просто взять да уйти; и, черт возьми, так оно и оказалось.

— Меньше чем на два дня и в самом деле просто.

— А… Ведь есть же закон…

— Об этом я еще не думал. Ваша теща сразу об этом подумала, но ваша жена и мистер Спрингер категорически против. Причины, по-моему, разные. Ваша жена в каком-то столбняке, она не хочет, чтоб кто-нибудь вообще что-нибудь предпринимал.

— Бедняга. Она такая идиотка.

— Почему вы здесь?

— Потому что вы меня поймали.

— Я хочу сказать, как вы очутились возле своего дома?

— Вернулся за чистым бельем.

— Разве чистое белье так много для вас значит? К чему цепляться за приличия, если так легко идти по головам?

Кролик чувствует, что разговор становится опасным; его собственные слова возвращаются к нему, вокруг расставлены ловушки и крючки.

— Кроме всего прочего, я вернул ей машину.

— Почему? Разве она вам не нужна, чтобы сбежать?

— Я просто подумал, что автомобиль, в сущности, принадлежит ей. Ее отец уступил нам его по дешевке. Да и пользы мне от него никакой.

— Никакой? — Экклз давит в пепельнице сигарету и тянется к карману пиджака за новой. Они огибают гору по самому высокому отрезку дороги, где склон с одной стороны поднимается вверх, а с другой — обрывается вниз так круто, что здесь не построить ни дома, ни бензоколонки. Внизу смутно поблескивает река. — Если бы я решил бросить жену, — говорит Экклз, — я бы сел в машину и уехал за тысячу миль. — Слова, спокойно раздавшиеся над белым воротником, звучат почти как совет.

— Именно это я и сделал! — восклицает Кролик, в восторге от того, что между ними так много общего. — Я доехал до Западной Вирджинии. Но потом решил послать все к черту и вернулся. — Пора прекратить сквернословить. Почему он все время ругается? Может, чтоб держаться подальше от Экклза он чувствует, что какая-то опасная сила притягивает его к этому человеку в черном.

— Могу я узнать почему?

— Понятия не имею. Комбинация причин. В знакомых местах надежнее.

— Может, вы приехали помочь своей жене?

На это Кролик не находит, что ответить.

— Вы толкуете, что вас угнетает неразбериха. А как, по-вашему, чувствуют себя другие молодые пары? Почему вы считаете себя исключением?

— Вы думаете, я не смогу вам на это ответить, но я отвечу. Я когда-то здорово играл в баскетбол. По-настоящему здорово. А после того как человек был первый сорт — неважно в чем, — ему уже неинтересно быть вторым. А то, что у нас было с Дженис, иначе как вторым сортом не назовешь.

Выскакивает прикуриватель. Закурив, Экклз снова поднимает глаза на дорогу. Они спустились в предместья Бруэра.

— Вы верите в Бога, — спрашивает он.

Отрепетировав ответ сегодня утром. Кролик без всяких колебаний отвечает:

— Верю.

От удивления Экклз моргает. Пушистое веко в одноглазом профиле захлопывается, но лицо не оборачивается.

— Значит, по-вашему. Господь хочет, чтобы вы заставляли вашу жену страдать?

— Позвольте вас спросить. По-вашему, Господь хочет, чтобы водопад стал деревом? — Кролику ясно, что этот вопрос Джимми Мышкетера звучит нелепо; его раздражает, что Экклз просто-напросто проглатывает его, печально затянувшись дымом. Ему ясно, что любые его высказывания Экклз проглотит с той же усталой затяжкой; его профессия — слушать. Большая светловолосая голова имеет такой вид, словно она набита серой кашицей из драгоценных тайн и отчаянных вопросов каждого встречного и поперечного, и, несмотря на всю его молодость, ничто не может окрасить эту кашицу в какой-нибудь иной цвет. Кролик в первый раз чувствует к нему антипатию.

— Нет, — подумав, отвечает Экклз. — Но, по-моему, Он хочет, чтобы маленькое дерево стало большим.

— Если это значит, что я не созрел, так я из-за этого плакать не стану, потому что, насколько я понимаю, созреть — все равно что умереть.

— Я и сам тоже незрелый, — как бы в виде подарка бросает Экклз.

Не бог весть какой подарок. Кролик его отвергает.

— Ну так вот, жалко вам эту кретинку или нет, а я к ней возвращаться не намерен. Что она чувствует, я не знаю. Уже много лет не знаю. Я знаю только то, что чувствую я. Это все, что у меня есть. Известно ли вам, чем я занимался, чтобы содержать всю эту шайку? Демонстрировал в магазинах дешевых товаров грошовую жестянку под названием «чудо-терка»!

Экклз смотрит на него и смеется, с изумлением подняв брови.

— Так вот откуда ваш ораторский талант, — говорит он.

В этой аристократической насмешке, по крайней мере, есть смысл — она ставит их обоих на место. Кролик чувствует себя увереннее.

— Высадите меня, пожалуйста, — просит он.

Они уже на Уайзер-стрит и едут к большому подсолнечнику. Днем он мертв.

— Может, я отвезу вас туда, где вы поселились?

— Я нигде не поселился.

— Как хотите. — С мальчишеской досадой Экклз подъезжает к тротуару и останавливается перед пожарным гидрантом. От резкого торможения в багажнике раздается бренчание.

— У вас что-то сломалось, — сообщает ему Кролик.

— Это клюшки для гольфа.

— Вы играете в гольф?

— Плохо. А вы? — Экклз оживляется, забытая сигарета дымится у него в руке.

— Таскал когда-то клюшки.

— Разрешите мне пригласить вас на игру. — Ага, вот она, ловушка.

Кролик выходит и стоит на тротуаре, прижимая к себе сверток с одеждой и приплясывая от радости, что вырвался на свободу.