«Деньги, деньги, деньги!» — воскликнул однажды Наполеон I и разинул пасть, чтобы проглотить весь мир. «Деньги, деньги, деньги!»— говорят наши бухарестские торгаши и прислушиваются к разговорам о том, где кто при смерти, чтобы проглотить все его имущество. «Деньги, деньги, деньги!»— сказал наш кир Михалаки — и был настоящим чорбаджией. Деньги — ум, деньги — чувства, деньги — жизнь, деньги — бог. За деньги Генович сделался шпионом, Найденов — лакеем, Михайловский — подлецом. Одни наши бухарестские патриоты работают в кофейнях не для денег, а только для того, чтоб усилить пищеварение. Но из всех этих золотых тельцов самого глубокого почета и внимания заслуживает кир Михалаки. Однако участь его та же, что и всех «великих» людей: судьба его трагичней судьбы Дон-Кихота.
Сидим мы с дедом Обрешко Кратунковичем в канун вознесения на улице и смотрим, как дети играют в «колечко». Снизу идет кир Михалаки; идет — и словно стены говорят ему: «Вот знатный человек, вот умный человек!» Кир Михалаки в самом деле знатный и умный человек: брюхо его... чтобы сделать такое брюхо, надо собрать брюха шести бухарестских трутней, хоть они и побольше народных денег съели; голова его в пять раз больше, чем у нашего «доктора», хоть тот и профессор Бухарестского медицинского факультета и лошадиным умом своим удивляет старых и малых. Такой головы и такого брюха, как у кира Михалаки, не найдешь ни на одной бойне. В брюхе его пять турок свободно могли бы усесться пить кофе; в голове его хватило бы места для гусыни — высидеть три десятка гусят; а сердце его... сердца у наших чорбаджий нет. Нос кира Михалаки похож на заплесневелую гроздь, лицо — на поднос, руки... рук его спереди не видно, а ноги... из одних его ног можно выкроить пять-шесть попов. Сзади кир Михалаки несколько благообразнее: шея — словно талия у свиньи, спина — как чан, а ниже спины — будто круглый монастырский стол.
— Бежим, бежим! Чорбаджия идет! — крикнул один из мальчишек, завидев кира Михалаки, и кинулся пожать так, что пятки засверкали.
Дети — одни разбежались, другие, оцепенев, прилипли к заборам и, ковыряя в носу, стали со страхом ждать, когда пройдет деревенский бык. А кир Михалаки — брюхо его раздулось как парус — плывет и плывет... «Эх, если б кто выколол тебе глаз горящей головней, был бы ты вылитый циклоп», — подумал я, так как изучал тогда греческую мифологию. Но никто не выколол глаза киру Михалаки, а кир Михалаки протянул руку и схватил одного мальчишку за ухо.
— Ах вы, озорники этакие! Церкви для вас нет, что ли? Ступайте богу молиться за здоровье отца с матерью.
— Ой-ой-ой, дядя Михалаки, ты мне ухо оторвал! — закричал мальчишка, скорчившись так, как не корчился и в руках учителя.
Кир Михалаки выпустил мальчишку и погнал всех голоштанных сопляков в церковь — молиться богу.
«Так Наполеон таскал за уши народы, пока его самого не схватили за ухо и не послали молиться богу на остров Святой Елены»,— подумал я тогда... И теперь го же самое: мир словно нарочно так устроен, чтобы люди таскали друг друга за уши. А на уши болгар посмотрю — очень они мне кажутся длинными, почти ослиными.
— Коле, ты отчего убежал, когда чорбаджию увидел? — спросил дед Обрешко мальчика, опять вышедшего на улицу и прыгавшего перед нами с ломтем ржаного хлеба в руках, от которого он то и дело откусывал, в то же время вытирая нос.
— Как же не убежать: он за уши хватает!
— Отчего это?
— Оттого, что он чорбаджия.
— А отчего он чорбаджия?
— Отчего чорбаджия? Да оттого, что у него деньги есть.
— Ну, а если б у него не было денег, ты не стал бы от него бегать?
— Понятно, не стал бы! Я схватил бы тогда папину палку и погнал бы его в болото — на водопой, — сказал мальчишка.
Но, оглянувшись, подтянул штанишки, и — только мы его и видели. Я посмотрел вокруг. Ветер переменил направление, и брюхо потянуло кира Михалаки вниз по улице. Идет кир Михалаки, а за ним — жена Мито Ченгела с грудным ребенком на руках, да еще четверо плетутся позади, украшенные всей роскошью нищеты, один другого меньше. Ченгелка плачет, а кир Михалаки усмехается в усы.
— Ради бога, кир Михалаки, смилуйся, выпусти Мито из каталажки. Вот уже месяц, как он сидит за тридцать грошей, а что я одна могу сделать? Детей столько, а куска хлеба в доме нет... Со вчерашнего дня ничего не ели.
— Я ведь не заставлял тебя детей рожать. Вы — бедные, так нужна экономия.
— Ох-ох, кир Михалаки! Не поможет тут и кумония! Ведь кум наш еще беднее нас. Платье, свечи, то, другое... Все сами покупаем. Один поп — будь он неладен! — девять грошей за крещение содрал. Да и с тридцатью грошами что сделаешь? Но мы заплатили бы тебе эти деньги! Только вот осла глиной задавило, свинью у вас же в саду убили, а курей... Коли не веришь, пойди сам погляди: все передохли от типуна. Где, ну где мне взять? Только цепь с крюком для котла да одна дерюга и остались. Я и принесла их вам... Что ж я еще могу сделать?
— Это меня не касается. Тысячу раз говорил тебе: приноси тридцать грошей и бери свою дерюгу, цепь и мужа. А нет — убирайся! Коли жалко его, ступай садись с ним в каталажку. Я ей говорю, нужна экономия, а она мне толкует, что кум, поп да осел во всем виноваты. Вот дурища! Коли у тебя денег нет, так поищи ума в голове. Пойми, что тебе говорят.
— Ох-ох, смилуйся, кир Михалаки! Какие деньги, какой ум у бедной женщины? У кого в кошельке, у того и в голове... А я... пропадаю прямо с такой кучей ребят!
— Что ж, правда твоя. И вот я и говорю тебе: мне нужны деньги, деньги, деньги... Принеси — тридцать — гроиков — и я — выпущу твоего мужа. Понятно?
— Понятно...— чуть слышно прошептала Ченгелка, вытирая слезы концом платка.
Кир Михалаки вынул платок из-за пазухи и вытер пот с лица.
— Уморила меня, проклятая!— вздохнул он и пошел да дальше, неся брюхо впереди.
— Чтоб эти деньги боком тебе вышли! Чтоб тебе цепью моей удавиться! Чтоб моя дерюга тебе саваном стала!— пропела или, скорей, провыла Ченгелка вслед киру Михалаки и, скрывшись у себя во дворе, принялась собирать лебеду, чтобы накормить детей.
***
Бабушка, что ты не потушишь эту противную лампаду? Она светит кошке, а та царапает циновку и не дает мне уснуть.
— Грех, сынок. Как же можно тушить? Ведь в эту мочь господь вознесется.
— А я думал, что ты вознесешься. Гляжу — ты будто привиденье стала.
— Ах, баловник! Ну что плетешь? Возносятся праведники. А я что хорошего сделала?
— Потуши лампаду, вот и будет хорошее дело. Ведь полночь. Господь уж, наверно, вознесся.
— Почем знать? Может, и вознесся. Потушу, а завтра зажгу пораньше.
Бабушка встала, чтобы потушить лампаду, но только протянула руку, как где-то по соседству раздалось пять-шесть ружейных выстрелов, и она остановилась, оцепенев от страха. Выстрелы повторились, и на весь квартал раздались крики: «Караул, караул!» Бабушка принялась креститься и бить поклоны.
— Господь возносится, бабушка. Ты слышишь?
— Замолчи! Какой господь? Это разбойники.
Стрельба продолжалась; продолжались и громкие крики.
— Прощайте, добрые люди, прощайте! Помираю! — раздавался рев кира Михалаки.
— Слышишь, бабушка? Кир Михалаки возносится. Слышишь? Ангелы кверху его тащат.
— Замолчи, негодник! Какие это ангелы? Это разбойники. Пропал человек!
— Помилуйте, братцы! Ради бога, не губите! У меня пятеро детей!..— кричал кир Михалаки таким голосом, будто уходил под воду.
— Я не заставлял тебя детей рожать,— послышался голос архангела, и удары ножей без всякой экономии посыпались на кира Михалаки.
Да, ему было устроено вознесенье!
— Бабушка, он уже вознесся. Туши лампаду.
На самом деле бабушка моя была не так глупа: она хорошо понимала, что возносится не господь, а кир Михалаки; опасаясь, как бы ангелы ее не увидали и не вздумали тоже вознести, она задула лампаду, спряталась под одеяло и стала молиться богу. Кошка перестала царапать циновку, и я заснул.
На другой день, в вознесенье Христово, весь город праздновал вознесенье кира Михалаки. Одни рассказывали, что сами видели, как ангелы накинули ему на шею цепь, а на голову возложили венок в виде раскаленного таганка. Другие утверждали, что кир Михалаки уже в сонме святых и кушает в раю кашу вместе с праведниками божьими. Третьи уверяли, что ангелы вознесли также три мешка с деньгами,— и это было похоже на правду, так как и господу богу, как чорбаджии, чтоб иметь ум, нужны деньги. Знаю только наверно, что в день вознесенья Ченгелка поставила святому Мине свечу в десять грошей за то, что муж ее вышел из каталажки. А кир Михалаки и от бога откупился деньгами. Проведя месяц не в тюрьме, а в божьем раю, кир Михалаки вернулся, только без денег и без ума, перекрещенный из чорбаджии кира Михалаки просто в Михаилу.
