Чулицкий не успел ответить: его опередил Митрофан Андреевич:
— Девять сгорели полностью, три обгорели частично и были спасены. Да: я помню это происшествие у Черной речки. Пожар возник — по неустановленной причине — на порожнем судне купца Боровкина, быстро разросся и перекинулся на другие суда. К счастью, те тоже были без груза — впрочем, оно и понятно, — поэтому серьезных рисков при тушении пожара не возникло. Это совсем не то, что было в том же году: в порту, на таможенной площадке, когда загорелся сложенный на ней гарпиус[161]… Мало того, что ущерб простерся аж до полумиллиона рублей разом, так еще и пожар был настолько силен, а его тушение — настолько опасным, что сутки почти — от полудня и до шести утра — мы бились на нем и с суши, и с канала, задействовав семь команд, резервы и восемь пароходов! Наши «Полундру» и «Трубника»[162]… Портового «Бодрого»… Таможенных «Вестового» и «Проворного»… «Лоцмейстера» общества лоцманов… и пару пароходов Финляндского легкого пароходства[163]! Удивительное дело, но тогда обошлось без жертв.
— А вот на пожаре у Черной речки без жертв не обошлось!
Кирилов согласно кивнул:
— Да: один человек погиб, двое получили ожоги и были направлены в госпиталь… Подождите! Вы же не хотите сказать…
Теперь согласно кивнул Саевич:
— Хочу.
Михаил Фролович (кашлянув):
— Этого следовало ожидать…
Можайский (склонив голову к плечу):
— Ну, вот: добрались и до пожаров… ну-ка, ну-ка…
Саевич:
— Уж не знаю, почему, но тело погибшего на том пожаре было доставлено в морг Обуховской больницы. Возможно, барон повлиял на чье-то решение, но, как бы там ни было, началась настоящая работа!
— Что значит — настоящая?
— Видите ли, — Саевич нерешительно потоптался, не спеша с ответом, — начиная с того, чернореченского, трупа, практически все покойники, с которыми мне довелось иметь дело, оказывались жертвами пожаров. Тогда я не придал этому обстоятельству особенного значения: в конце концов, — взгляд в сторону Кирилова, — пожары в нашей благословенной столице полыхают сотнями…
Митрофан Андреевич покраснел.
— …так ли уж при этом удивительно, что и погибших на этих пожарах достаточно? И, кстати, прошу заметить: не все из них — жертв, разумеется, не пожаров — умерли в огне или в дыму. Некоторые — уже в больнице. А именно — в мужском и женском отделениях Обуховской.
— То есть, — тут же отреагировал Чулицкий, — встречались и женские трупы?
— Да, — подтвердил Саевич. — Но нечасто. Мужских было значительно больше.
— Гм…
— Да. Но — не суть. — Саевич почему-то вздохнул. — Суть в том, что тогда, повторю, я не придал этому особенного значения, хотя какое-то удивление, помнится, и выразил: зачем было пугать меня заразой, если основная работа с заразными трупами связана никак не была?
— И что же ответил Кальберг?
— Ничего определенного. Он просто пожал плечами и призвал меня порадоваться такому обстоятельству. Мол, плохо ли это, если нам — мне и ему — так везет, и нет причины обращаться к опасным покойникам?
— А вы?
— Порадовался, конечно. — Саевич моргнул. — А что же вы хотите? В конце концов, я полыхал желанием работать над смертью, а не над тем, чтобы самому умереть! И то, что риск, на который я согласился пойти — сталкиваться со всякой прилипчивой дрянью… То, что этот риск практически не сбылся, меня не огорчало, а радовало!
— Практически?
— Да, практически.
— Поясните.
— Ну… — Саевич вновь нерешительно потоптался, не торопясь с ответом. — Несколько раз — точное количество я, пожалуй, не вспомню — нам с бароном все же пришлось иметь дело с опасными трупами.
— Странно…
— Вы правы: теперь и я понимаю — странно.
— Возможно, у этих трупов были какие-то особенности?
Саевич задумался.
— Да нет, — наконец, ответил он, — пожалуй, не было. Хотя…
— Ну?
— Один из них, — Саевич нахмурился, припоминая, — и впрямь показался мне особенным…. Нет, — поспешил он оборвать начавшего было говорить Чулицкого, — с пожаром он не был связан никак: это точно. А вот с ожогами — да! Понимаете, у него руки были страшно изуродованы ожогами какой-то кислотой, и на теле имелись кислотные повреждения. Но умер он при этом совсем не от них. От тифа.
— Гм…
— Помнится, барон сказал мне, что бедняга упал в бочку с кислотой, решив проявить молодецкую удаль.
— Как это?
— А вот так. Якобы несчастный работал на погрузке… или разгрузке?.. неважно! В общем, бочки с какой-то кислотой выстроили в ряд, а он возьми да на спор побеги по их крышкам! У одной из бочек крышка не выдержала, и…
— Постойте!
— Да?
Чулицкий посмотрел на Можайского, который, в свою очередь, смотрел на Саевича, не сводя с него глаз.
— Можайский!
— А? — очнулся его сиятельство и обернулся на Чулицкого. — Что?
— Не припоминаешь случай с бочкой и кислотой?
— Как не припоминать? Припоминаю! — страшная улыбка вечно улыбавшихся глаз его сиятельства показалась мне особенно зловещей. — На молжаниновской фабрике несчастье приключилось!
— Точно.
В очередной раз за этот вечер стало тихо. Даже ветер, вот только что со звоном разбивавший об оконное стекло посыпавшую вместо снега ледяную морось, и тот — такое было впечатление — застыл с разбега, остановился, прильнул к окну и стал прислушиваться к мрачной тишине.
— Но, — Можайский, — не это даже интересно. Мне тут вот какая мысль в голову пришла…
Его сиятельство встал едва ли не грудь о грудь с Саевичем и, вперив улыбку своего взгляда в потемневшие от невольного испуга глаза фотографа, спросил:
— Как часто вы работали с телами от момента первого тела с пожара?
Саевич отвел глаза, подумал и ответил:
— Поначалу не очень часто. А потом — регулярно.
— Кальберг ограничивал вас в сроках?
Саевич вздрогнул:
— Да. А как вы догадались?
— Какими были сроки? — не отвечая Саевичу, задал новый вопрос Можайский.
— Неделя. Максимум. Но чаще — меньше. Четыре-пять дней.
Кирилов:
— Подождите! Я правильно понимаю…
— Да! — Можайский.
Саевич побледнел:
— Вы хотите сказать, что я работал с трупами тех самых погибших на пожарах?
— А как вы сами думаете?
Саевич схватился за голову и застонал:
— Теперь понятно! Теперь мне всё понятно!
Можайский, Чулицкий, Кирилов и присоединившийся к ним Инихов взяли Саевича в полукольцо. Чулицкий требовательно спросил:
— Что вам понятно?
— Карточки! Дайте мне карточки! — закричал Саевич. Лицо его было страшно.
Ему протянули карточки. Он тут же стал их быстро раскладывать в каком-то определенном порядке и делить на стопки. Получилось несколько стопок по десятку или около того фотографий в каждой[164].
— Вы ведь не заметили этого, правда?
— Чего мы не заметили?
Саевич начал суматошно оглядываться:
— Стол! Нет ли какого-нибудь стола?
Я посмотрел на обломки, прикидывая: нельзя ли как-нибудь водрузить столешницу обратно на ножки?
— Любую ровную и твердую поверхность! — продолжал требовать Саевич.
Я, взглядом попросив помощь у молодых людей[165], поднял вместе с ними столешницу и, перенеся ее к креслам, утвердил на их спинках. Конструкция получилась довольно шаткая, но ничего лучшего я придумать не смог. Впрочем, Саевича она удовлетворила полностью: Григорий Александрович положил на нее стопки — каждую отдельно от других — и, взявшись за одну, призвал нас к пристальному вниманию.
А дальше случилось невероятное.
— Чтоб мне провалиться! — буквально заорал, отпрыгивая от столешницы, Чулицкий.
— Матерь Божья! — вислые усы Митрофана Андреевича взлетели параллельно полу, коротко стриженые волосы на голове вздыбились ежовыми колючками.