Малявкин превосходно понимал, что от него мало что зависит, и все же как-то поделился своими мыслями и сомнениями с Кириллом Петровичем. Внимательно выслушав Бориса, майор зло прищурился:

— Говоришь, смыть кровью свою вину? Ишь ты! А у нас, по-твоему, дело мирное, бескровное?

— Нет, — начал было Малявкин, — так я не думаю, но…

— Лучше помолчи, — нахмурился Скворецкий, — не перебивай! И у нас — кровь. Большая кровь. Каждый день гибнут люди, советские люди, гибнут чекисты в борьбе с невидимым, тайным врагом. И враг этот, действующий в одиночку в нашем тылу, зачастую опаснее целых дивизий. Не обезвредь его вовремя, и потери могут быть неисчислимы.

— Да я понимаю, — неуверенно сказал Малявкин. — Все понимаю, просто мне казалось…

— Ничего ты не понимаешь! — резко оборвал Кирилл Петрович. — Ему, видите ли, казалось… Нет, голубчик, ты еще не понял, что сведения, похищенные шпионом, диверсия, совершенная вражеским агентом, стоят зачастую жизни тысячам наших воинов, тысячам тружеников в тылу. Тысячам! Ты это можешь понять? Могут быть провалены планы нашего наступления на фронте, могут остановиться фабрики, заводы… А убийства советских людей? Э, да что говорить… — Он с горечью махнул рукой. — Нет, дело наше — благородное, необходимое, но — тяжкое. Ох, какое тяжкое! В темноте, в тайне, во мраке. Иначе врага, действующего исподтишка, под личиной, на невидимом фронте, не разоблачишь, не обезвредишь. Вот что пойми, дорогой ты мой…

— Кирилл Петрович, товарищ майор! — взмолился Малявкин. — Все я понимаю. Я же о другом. Мое-то, какое мое место в вашей работе, в борьбе? Сижу сложа руки, ничего не делаю, вот что меня мучает.

— А твоя задача до поры до времени как раз в том и состояла, чтобы сидеть сложа руки, — возразил майор. — Пойми, ты сейчас в фокусе внимания абвера, разведка врага делает на тебя ставку, с твоей помощью намерена вести против нас свою смертную игру, и, пока все ходы врага в этой игре не разгаданы, пока враг до конца не раскрыт, твое место здесь, у Костюковых. Понял? А уж тут, бывает, и без дела приходится порой посидеть. Только безделье это — кажущееся. Оно — составная часть игры: кто кого… Малейший просчет, и гибель может оказаться неминуемой. Твоя гибель — и провал всего дела. Так что горячку пороть нечего.

На протяжении нескольких дней после этого разговора Малявкин чувствовал себя поспокойнее, но потом прежние сомнения охватили его с новой силой. И опять он казнился, не спал ночами. Тут-то и появился Менатян. Он пришел под вечер, когда мать и дочь Костюковы были еще на фабрике и Борис сидел дома в полном одиночестве. Менатян тихо, условленным еще с Осетровым стуком, постучал в дверь и, когда Борис открыл, назвал пароль.

Малявкин, хотя и ждал этого визита, на мгновение замешкался, но тут же произнес отзыв. Менатян, посматривая на Малявкина исподлобья, представился:

— Геворкян.

— Задворный, — отозвался Борис и широко распахнул дверь. — Проходите. Я уж заждался.

В отличие от Осетрова, Геворкян-Менатян держал себя сухо, ни в какие посторонние разговоры не пускался. Сразу же он учинил Малявкину форменный допрос: что? Как? Где? Что Малявкин делает? Как существует? Где рация? В порядке ли? Рация — вот что больше всего интересовало и этого представителя абвера.

Борис отвечал зло, с раздражением. Опять, как и Осетрову, он повторял, что положение его не из легких, что оставаться ему все в одной и той же роли делается с каждым днем труднее и труднее.

— Не понимаю, — взволнованно говорил Борис, — до вас приезжали: расспросы, допросы. Теперь — вы. А мне-то каково?

— Да ты что! — не выдержал Менатян. — Знал ведь, на что идешь. Не на пикник сюда приехал, не на увеселительную прогулку. И потом, что значит: до меня приезжали? Кто? Зачем мне об этом рассказываешь?

Малявкин решил, что, пожалуй, сболтнул лишнее: может, этому Геворкяну и не следовало говорить про Осетрова, кто их знает?

— Да нет, — сказал он, — это я так, к слову. Просто мне надоели расспросы, и я хочу знать толком, ради какого дьявола здесь торчу, рискуя собственной шкурой и ничего не делая?

— Торчишь? — злобно прищурился Менатян. — А я-то, я тут при чем? Ко мне какие претензии? Тоже нашелся критик. Вот встретишься с шефом, ему и выкладывай. Только заранее скажу: добра от такого разговора не жди.

— С шефом? — сразу насторожился Малявкин. — Мне ни о каком шефе ничего не известно.

— Узнаешь. Всему свое время.

«Расспросить? — подумал Борис. — Выяснить, что еще за „шеф“? Вот было бы ладно! Но… нельзя. Расспрашивать нельзя. Еще спугнешь…» Он глубоко, прерывисто вздохнул и промолчал.

Менатян, не спускавший с Малявкина изучающего взгляда, чуть приметно усмехнулся:

— Что, хочется знать, когда увидишь шефа? Чего не спрашиваешь?

— Жду, когда сам скажешь, — отрезал Борис. Он, как и Геворкян, перешел на «ты». — Спрашивать? Нет. Мне основательно вбили в голову еще перед поездкой сюда, что задавать лишние вопросы не следует. Уж что-что, а это я усвоил. Основательно.

— Вижу, что усвоил, — уже откровенно улыбнулся Менатян. — Хорошо усвоил. Одобряю. Вернемся, однако, к рации. Нужна связь с центром. И — поскорее. Ты говорил, рация в порядке, в лесочке под Москвой. Одного я не понял: она у тебя только укрыта в этом лесочке или ты оттуда и работаешь?

— Что я, идиот — из одной точки работать? — окрысился Малявкин. — Или ты сам не понимаешь? Только попробуй — мигом запеленгуют. Нет, там я только прячу рацию, а работаю в разных местах. Вокруг леса, людей теперь мало — война. Есть где пристроиться.

Менатян с минуту подумал, потом решил:

— Тогда так: встретимся завтра, и ты мне все покажешь. Только в котором часу? Где?

Борис пытался было возражать: совсем незачем им расхаживать по Москве вместе, вдвоем. И отправляться вдвоем к месту захоронения рации не имеет смысла, излишний риск. Куда как спокойнее, если Геворкян вручит ему текст, а он, Малявкин, все сделает в лучшем виде, сам передаст радиограмму.

— Ты не беспокойся, — убеждал Борис, — и зашифрую, и передам. Все будет в порядке.

Однако Геворкян-Менатян не дал себе труда даже выслушать «Быстрого» до конца.

— Ты эту манеру — возражать — брось, — резко оборвал он Малявкина. — Забудь. Раз и навсегда. Когда мне потребуется твое мнение, я сам спрошу, а сейчас я тебя не спрашиваю. Понял? Делать будешь, как я сказал. Заруби это себе на носу. Распустился ты тут не в меру… Ну ничего, мы тебя подтянем. Завтра и работать на рации буду я. Дошло?

— Работать-то на рации, может, лучше все же мне? — опять подал голос «Быстрый», но Менатян так на него глянул, что Борис сразу осекся.

Спорить не имело смысла, Малявкин это понял. Нет, Геворкян не чета Осетрову. Да и, пожалуй, даже Гитаеву. Такой, не моргнув глазом, сунет тебе финку в бок или выстрелит в затылок. А уверенность, какая уверенность в себе, в своем праве помыкать им, «Быстрым». Каков же должен быть «шеф», если даже этот закоренелый хищник, Геворкян, при одном упоминании о нем меняется в лице и невольно понижает голос?

Да, спорить было нельзя, и Малявкин согласился со всеми требованиями Геворкяна-Менатяна.

— Хорошо, — вздохнул он. — Все ясно. Завтра так завтра. Где встретимся? Здесь?

— Нет, — отрезал Геворкян. — Лучше так…

Они условились, что встретятся на следующий день, во втором часу пополудни, на автобусной остановке возле совхоза, причем «Быстрый» должен приехать раньше и ждать Геворкяна, имея уже рацию при себе.

— Значит, проверять, где захоронена рация, как захоронена, не будешь? — уточнил Малявкин.

— Нет, пока не буду.

— Хорошо, — вздохнул Борис. — Откуда будем вести передачу?

— Ну, тут тебе и карты в руки, — возразил Геворкян-Менатян. — Ты же там все места знаешь.

— Можно в одном лесочке, поблизости, — нерешительно заметил Борис. — Только решать — тебе. Мое дело сейчас подчиненное.

— Идет, — согласился Менатян.

По его предложению они решили, что сядут в автобус, следующий в сторону Подольска. Сядут порознь, никак не выказывая, что один знает другого. И сойдут вместе, проехав три остановки. Там «Быстрый» пойдет к ближайшему лесу и возле опушки будет поджидать Геворкяна. Передав ему рацию и указав место, где можно работать, он вновь вернется на опушку. Здесь Геворкян, проведя сеанс, вернет ему рацию, а сам отправится в Москву. «Быстрый» поедет позже, следующим автобусом или попутной машиной. Очередная встреча два дня спустя, здесь же, на квартире Костюковых.