Майор все же сделал замечание Попову:
— Константинова-то посылать не следовало! Шкурина мы и сами найдем. А вот что не оставили эту историю без внимания, что поспешили нам сообщить, это правильно. Хотя… — задумчиво закончил Кирилл Петрович. — Хотя обоснованны ли ваши опасения? Почему вы исключаете, что все рассказанное сапожником — правда? Может, он действительно приходил к вам в поисках пропавших заказчиков? Разве такое не могло случиться?
— Могло, конечно, — согласился Попов, — и все же маловероятно. Посудите сами: искать заказчиков на продовольственном складе! Нет, не серьезно. И сам этот Шкурин — личность подозрительная.
— Подозрительная? — подхватил майор. — Но чем же? Что в его поведении показалось вам подозрительным?
— Конкретно? — пожал плечами Попов. — Конкретно не скажу, но не понравился мне этот сапожник. Определенно не понравился…
Между тем тщательная проверка Шкурина, предпринятая Скворецким сразу после ухода начальника продсклада, поводов для особой тревоги не давала. Федор Корнеевич Шкурин был коренным москвичом, потомственным сапожником. Тем же ремеслом занимался и его отец, умерший еще до революции. И проживал Шкурин на этой квартире, на Солянке, не один десяток лет. Человек он был одинокий — жена давно умерла, дети разбрелись кто куда, с отцом связи не поддерживали, — тихий, замкнутый. Друзей не имел. Правда, выпивал, но в одиночку. Если что в биографии Шкурина, в его прошлом, и настораживало, так только одно: в годы первой мировой войны, будучи фельдфебелем царской армии, Шкурин после ранения (тогда он и потерял ногу) очутился в плену, в Германии. Вернулся на родину много времени спустя, после Октября. Можно ли это было, однако, ставить ему в вину? Сотни и тысячи русских солдат и офицеров испытали в те годы ту же судьбу. Серьезнее было другое, и уже не из биографии: немецкий разведчик минувшую ночь провел действительно у Шкурина. Наутро это было точно установлено.
…Осетров вышел из квартиры Шкурина вскоре после того, как тот вернулся с продовольственного пункта. Проплутав часа два по городу, завернув на Центральный рынок, он двинулся к Зоопарку, где его уже ждал «Быстрый». Когда они вдвоем добрались до квартиры Костюковой, оказалось, что Осетров явился не с пустыми руками: он извлек из кармана засургученную поллитровку и водрузил на стол.
— Как, закуска найдется? — по-хозяйски спросил Осетров.
— Какая у меня сейчас закуска? — развел руками Малявкин. — Живу беднее церковной крысы. Если бы не хозяйка…
— А ты пошуруй, пошуруй, может, что и найдется, — наставительно сказал лейтенант.
Борис вздохнул и пошел на кухню. Вернулся он с банкой свиной тушенки, тарелкой мелкой картошки, сваренной еще с утра, да с деревянной солонкой, на донышке которой серела крупная зернистая соль.
— Вот, — сказал он, — все угощение. Больше ничего, хоть шаром покати.
Осетров поморщился и назидательно сказал:
— Жить не умеешь, мальчик. Ничего, бог даст, я тебя обучу. А пока…
Жалуясь на свое скудное существование, Малявкин не очень кривил душой, хотя немножко и прибеднялся. Жили они, Борис и мать с дочкой Костюковы, не богато, но, в общем-то, по военному времени вполне сносно. Чекисты снабдили Малявкина продовольственными карточками — не садиться же было тому на шею Костюковым, — изредка подбрасывали продукты: крупу, консервы, ту же снискавшую известность свиную тушенку, образно именовавшуюся «второй фронт». Но давали Малявкину продукты редко. И у Костюковых было не густо: две рабочих карточки, и все. Вот еще огород. Под Москвой, у самой Пресненской заставы. Но урожая надо было еще ждать.
Уселись за стол. Выпили. Попетляли вокруг да около и приступили к деловому разговору. Начал Осетров. Борис выжидал, присматривался к собеседнику. Впрочем, и тот не спешил, то и дело посматривая на Малявкина изучающим, оценивающим взглядом.
Осетров снова вернулся к обстоятельствам задержания Гитаева и Малявкина на продскладе. На этот раз он вел разговор иначе, чем накануне: придирчиво расспрашивал, требовал уточнений, деталей. Кто задержал? Патруль? Ах, начальник склада с прокурором? Так, так. Откуда же на продовольственном складе взялся прокурор? Что, «Быстрому» это неизвестно? Ну да, да, понятно. Действительно, откуда ему знать. А потом, потом? Что случилось в прокуратуре? Как удалось «Быстрому» бежать?..
Борис сначала подробно отвечал на вопросы, потом разозлился:
— Ты что, допрашивать меня явился? Тебе мало того, что уже сказано? Так я могу и послать подальше. Вопросов у меня и у самого хватит…
На Осетрова, однако, эта вспышка произвела мало впечатления.
— А ты не ершись, — сказал он миролюбиво. — Гонор свой оставь при себе. Мое дело — спрашивать, твое — отвечать. Вот и весь сказ. Усвоил?
Малявкин взорвался:
— Тоже мне, следователь нашелся! Его дело, видите ли, спрашивать. Ловко! Да тебе что? Тебе легко спрашивать да выпытывать: ты сегодня приехал — завтра смотался обратно. А мне каково? Три месяца здесь торчу, со дня на день ожидая чего угодно. И, спрашивается, зачем? Для чего? Одному богу известно. Ну, был «Музыкант», так тот хоть знал, что делать, а я? Для чего я здесь? Нет, ты как хочешь, а я с тобой возвращаюсь. Хватит. Сыт по горло.
Осетров, слушая истерические выкрики «Быстрого», иронически щурился:
— Ого, какой ты храбрый. «Возвращаюсь»! Да кто тебе разрешит вернуться вот так, по своей воле, не выполнив задания? Попробуй вернись, немцы знаешь что с тобой сделают?
— А что? Что? — никак не хотел угомониться «Быстрый». — Чего ты меня пугаешь? Что я, виноват, что ли? «Не выполнил задания»! А какое, к черту, задание? Да ты пойми, садовая голова, что нет у меня никаких заданий. Рация есть, а заданий нет. Нету. Понимаешь? Ну и что — немцы? Думаешь, если «Смерш»[2] схватит, легче будет? Так и так конец…
Малявкин махнул рукой и, заморгав, отвернулся.
— Уж так сразу и «Смерш»!.. — осклабился Осетров, хотя невольно и вздрогнул.
Малявкин не отвечал; он умолк, хотя, говоря по правде, унылый вид давался ему с трудом. Он, в общем-то, был доволен собой. Все шло хоть и не совсем по намеченному плану, но шло хорошо. Если Осетров и испытывал к нему недоверие, то теперь это недоверие заметно уменьшилось. Во всяком случае, свои надоедливые расспросы представитель абвера прекратил. Казалось, он был несколько растерян.
— Знаешь, ты это дело брось, — сказал Осетров просительно. — Чего надумал: возвращаться! Это, брат, не нам с тобой решать. Попробуй вернуться — тебе, повторяю, не жить. Да и мне головы не сносить.
— Ага, — не удержался «Быстрый», — вон она где собака зарыта: так бы сразу сказал, что за свою шкуру боишься? Оно и видно!
— Боюсь, а ты что думал? — не смутился Осетров. — Как же иначе? Если бы не боялся… Впрочем, что об этом говорить. Насчет указаний зря беспокоишься: указания ты скоро получишь. Это я тебе официально говорю. Какие, когда будет надо, узнаешь. Кое-что и я тебе скажу. Только не сейчас, попозже. Со временем, так сказать. Сейчас у нас забота другая: надо передать шефам, что я здесь, что мы встретились и все обстоит нормально. У тебя рация где? Далеко?
— Близко ли, далеко — это мое дело. Тебе про это знать незачем. — В глазах Малявкина мелькнуло выражение торжества.
— Как это незачем? — впервые растерялся представитель абвера. — Мне поручено проверить, как ты хранишь рацию, насколько надежно укрытие. А ты — «знать незачем». Ты это дело брось!
— Тебе поручено? — спокойно сказал Борис. — Мне про это ничего неизвестно. Место хранения рации знал только «Музыкант», больше никто. Ему я был подчинен. А тебе… Тоже мне начальник выискался!
«Как же быть?» Осетров был обескуражен. Инициатива ускользала из его рук. Чего он стоил без рации, без связи?
Тут «Быстрый» пришел ему на помощь:
— Чего проще: давай составим донесение, я его передам. Сам передам. Пожалуйста. Это я могу. Заодно запрошу, показывать тебе рацию или нет. Как прикажут, так и сделаю. Только учти — питание у меня совсем село. Ты доставил?
