Из врачебного опыта он знал, что в человеке есть как стремление к жизни и удовольствиям, так и стремление к смерти и мучениям. На войне он не раз видел, как солдаты шли под пули, и не из патриотизма и храбрости, как это объясняли генералы и капелланы, а из стремления к самоуничтожению. То же самое бывало и с пациентками: они не давали себя спасти и стремились к смерти. Коллеги называли таких пациенток сумасшедшими, но Карновский знал, что это не верно. Их толкала к смерти какая-то дикая сила. Со временем он даже стал распознавать этих людей. По взгляду, манерам, движениям он видел заранее, что его старания вылечить такого человека пропадут даром, пациент был обречен. В Егоре он тоже это замечал и постоянно боялся за него. Когда Карновский возвращался домой, он каждый раз задерживался у двери и собирался с духом, прежде чем войти.

Он ругал себя за дурные предчувствия, в которых не было никакой логики, но не мог освободиться от вечного страха и постоянно ждал плохой новости. С тех пор как сын ушел из дома, беспокойство Карновского становилось сильнее день ото дня. Услышав шаги прохожего на ночной улице, он пугался, что ему несут дурную весть. Но при этом он не мог послушаться Терезы, что надо быть умнее и мягче и простить того, кто был причиной его страхов. Понимая бессмысленность своего упрямства, он не мог себя переломить, как не мог этого сделать никто у него в роду. Возражая Терезе, он повторял то, во что не верил сам:

— Нечего его упрашивать! Нагуляется, захочет есть, прибежит как миленький.

Егор не возвращался. Наоборот, с каждым днем он все больше привыкал к свободе. Вскоре он забыл не только отца, но и мать. Теперь у него была другая женщина — Лотта.

Однажды вечером, когда в «Молодой Германии» собралось слишком много народу и было так душно, что даже Лотта не хотела танцевать, Эрнсту Кайзеру пришла в голову мысль, что, черт возьми, неплохо было бы сходить в поход, если бы нашлось несколько лишних долларов. Лотта захлопала в ладоши.

— Милый, а ты пойдешь? — спросила она Егора.

— Я возьму Розалин, — сказал Эрнст. — Отлично проведем пару дней. Переночуем в кемпе.

Лотта засмеялась. За ее смех Егор готов был идти хоть на край света. На следующее утро они отправились в путешествие. Эрнст широко шагал по дороге, за ним семенила его Розалин, худенькая, высокая и очень бледная девушка.

— Эрнст, не беги так быстро, — упрашивала она писклявым голоском, — мне за тобой не угнаться.

— Шевели ногами, — отвечал Эрнст.

Розалин злилась, но старалась не отставать. Лотта без умолку смеялась, как всегда. Целый день они сначала шли, потом ехали на попутке, потом опять шли пешком. Почувствовав голод, заворачивали в придорожные ресторанчики, ели сосиски с горчицей и запивали их пивом. Егор платил за всю компанию. К вечеру добрались до кемпа.

Окруженный колючей проволокой участок напоминал родину даже сильнее, чем клуб «Молодая Германия». На домиках, палатках и гаражах висели написанные готическими буквами предупреждения, что все запрещено. Дорожки и аллеи носили имена старых императоров, генералов и адмиралов, но также и современных вождей. Возле армейских палаток суетились ребята в форме штурмовиков, спешили с посланиями, приветствовали друг друга, вскидывая руку, и маршировали строевым шагом. У некоторых зданий стояла навытяжку охрана, будто там было что охранять. Из бунгало важно выходили на прогулку жирные бюргеры с сигарами в зубах и их дородные жены, другие сидели за столиками под открытым небом и тянули из кружек пиво, которое разносили официантки в баварских платьях. Мужчины довольно смеялись, женщины вязали на спицах. Газетчики продавали прессу «оттуда». Эрнст Кайзер здоровался со знакомыми и представлял им Егора. Егор едва успевал выкрикивать полное имя и щелкать каблуками. Хотя посреди двора и развевался звездно-полосатый флаг, в кемпе за колючей проволокой было спокойно и по-домашнему уютно.

Когда мальчик в униформе протрубил зорю, а второй, постарше, поднял другой флаг, со свастикой, Егор почувствовал привычное легкое беспокойство. Ведь он наполовину тот, кто не имеет права стоять под этим флагом. Но он вскинул руку и запел, как все, кто столпился вокруг флагштока. На словах о том, что сверкнет сталь и польется еврейская кровь, Егор слегка запнулся, ему стало неприятно, будто в чашке чая попалась дохлая муха. Однако он справился с собой. Никто не видел в нем чужого, он был здесь Гольбеком с головы до ног. Он годами тосковал по тем, кто гнал его, как прокаженного, и вот он с ними. Было радостно и страшно. Церемония закончилась, и он вместе со всеми по сигналу трубы отправился на ужин. Мясо было жирным, пиво холодным, улыбки официанток сладкими. Егор ни разу в жизни так много не ел, не пил и не смеялся, как в тот вечер, в приятной компании Эрнста Кайзера и Лотты. Даже чопорная Розалин заразилась общим весельем. После ужина были танцы. Лотта прижималась к Егору.

— Красивый мой, сладкий мой, — щебетала она ему на ухо.

Егор не мог поверить, что она говорит эти слова ему, ведь он всегда считал себя отвратительным уродом. Жизнь обрела смысл. Величайший смысл жизни он познал чуть позже, когда весь кемп отправился спать.

Черная и мягкая, словно бархат, ночь укрыла горы, только светлячки мерцали в темноте. Едва вырисовывались силуэты домов, палаток и горных вершин. Эхо повторяло пение, смех, женский визг, стрекот цикад и собачий лай. Парочки шныряли по лагерю в поисках укромного местечка. Из бунгало и палаток, из кустов и высокой травы доносился нежный шепот. Эрнст Кайзер повел Егора и девушек подальше.

— Не беги, Эрнст, — пискнула Розалин, — я ничего не вижу.

— Не наступи на кого-нибудь, тут парочки повсюду, — отозвался Эрнст.

Лотта согнулась пополам от хохота. Ей все казалось смешным: и наступить на кого-нибудь, и зацепиться за куст, и наткнуться на камень, и даже то, что им негде было сегодня ночевать. В кемпе не нашлось места не только в бунгало или палатке, но даже в гараже. За два доллара, которые заплатил Егор, им выдали несколько солдатских одеял, дырявый кусок брезента и четыре штанги, чтобы они соорудили навес. Нагруженный этим брезентом и одеялами, Эрнст Кайзер шагал и шагал во тьму.

— Куда мы идем? — озабоченно спрашивала Розалин.

— Какая тебе разница? — отвечал Эрнст и шел дальше.

Вдруг он остановился и сбросил поклажу.

— Вот тут будет хорошо, — сказал он, не поинтересовавшись, что думают другие.

Быстро и ловко он воткнул штанги и растянул на них брезент.

— Розалин, отбрось камни и залезай под одеяло, — велел он своей девушке.

Она молча выполнила приказ. Лотта забралась под другое одеяло и расхохоталась во все горло.

— Ты чего? — встревоженно спросил Егор.

— Ничего, милый. Сними мне ботинки, — попросила она.

Вдруг она перестала смеяться и прошептала ему на ухо:

— Укрой меня, мне холодно.

Стрекотали цикады в безлюдных горах. Ухнула сова.

— Что ты молчишь, милый? Разве ты не счастлив? — прошептала Лотта.

Егору давно так сильно не хотелось жить. Он не мог говорить от величайшего счастья, которое выпало на его долю.

Сквозь дыры в брезенте смотрели огромные, ясные звезды.

Доктор Зигфрид Цербе рассчитывался с Егором Карновским далеко не так щедро, как обещал вначале.

Он совершенно не стремился сделать Егора истинным арийцем, чтобы он мог вернуться в клан Гольбеков, и даже больше не обещал ему такого подарка. Доктор Цербе перестал снабжать Егора деньгами. Теперь он платил только за доставленные сведения, причем мало платил.

Во-первых, таков был его метод: не церемониться с информаторами, особенно с мелкой шушерой. Доктор Цербе знал: агенты секретной службы как падшие женщины. Сбить их с пути трудно, нужно много времени, денег и красивых слов. Зато когда у них уже нет обратной дороги, они опускаются все ниже и стоят все дешевле. Чем строже, жестче и требовательнее их хозяин, тем они покорнее. Доктор Цербе уже не раз успешно применял этот метод, применил он его и к Егору Карновскому. В первый месяц он был с ним ласков, улыбался, обещал всяческие блага, щедрой рукой давал денег. Но медовый месяц миновал, и доктор Цербе стал требователен, суров и скуп.