Егор услышал отцовские шаги. Они не предвещали ничего хорошего. Как всегда, он попытался побороть страх с помощью наглости.

— Мама пять долларов дала, чтобы я за квартиру заплатил, так я их потратил, — заявил он.

Доктор Карновский не ответил. Егор был разочарован, что не смог разозлить отца, и продолжил:

— Я их пропил. Все.

Доктор Карновский по-прежнему хранил молчание. Егор посмотрел на него ненавидящим взглядом. Тереза перевела дух, она уже решила, что все закончится мирно. Но вдруг она увидела, что у мужа покраснели белки глаз. Она знала, что это значит.

— Я был в школе, — сказал Карновский, сдерживая ярость. Это было затишье перед бурей.

На этот раз не ответил Егор.

— Ты осмелился защищать наших врагов? — спросил Карновский, хотя прекрасно знал, что так и было. — Ты оскорбил учителя, за то что он сказал правду? — продолжил допрос Карновский.

Егор молчал.

— Ты осмелился говорить с директором о расе и крови? — спросил отец, на шаг приблизившись к сыну.

Егор молчал. Его молчание, в котором не было раскаяния, но только нахальство, так разозлило Карновского, что он схватил сына за грудки и встряхнул что было сил.

— Я с тобой разговариваю! — рявкнул он.

Но Егор продолжал молчать и с ненавистью смотреть на отца. Карновский отпустил сына и вдруг ударил по лицу. Второй раз в жизни.

Егор захлопал глазами, он такого не ожидал. Но он быстро пришел в себя.

— Еврей! — крикнул он визгливо. — Еврей! Еврей!

Перепуганная Тереза даже не решалась вмешаться, только тихо повторяла:

— Господи, Господи…

Егор убежал в комнату, заперся и бросился на кровать, с которой только недавно встал. Было темно, но он не зажег света. Мать принесла поесть, постучалась, но он не открыл. Егор несколько часов размышлял, как отомстить отцу. Никогда еще его ненависть не была такой сильной. Он лежал, зарывшись лицом в подушку, и чувствовал горячее желание сделать что-нибудь ужасное тому, кто был причиной его бед и поднял на него руку. От бессилия он становился все злее. Он хотел убить отца, но потом стал думать, что лучше убить себя. Эта мысль его захватила. Егор окончательно потерял надежду, что кто-нибудь его поймет. Он чужой для всех, слабый, нелепый заика. Он не переносит людей, а они не переносят его. Он обречен на муки с рождения, потому что он несчастная помесь двух враждебных рас, двух несовместимых кровей. Он страдал из-за этого там, страдает здесь, и так будет всегда. Такой проклятый человек не имеет права жить, он обречен на страдания и одиночество. Так не лучше ли сразу покончить с собой? Это будет мужественнее. И хорошая месть отцу. Пусть всю оставшуюся жизнь мучается, потому что Егор умер из-за него.

Закрыв глаза, он представлял себе, как отец утром войдет в комнату и увидит, что он с высунутым языком висит на ремне. Как отец перепугается! Потом он представил похороны, отец стоит, виновато опустив глаза… Егор сел за стол и в слабом свете уличных фонарей, падавшем в окно, принялся писать письма, в которых объяснял причины своего смелого поступка. Он писал их одно за другим, рвал и писал снова. Чем дольше он сидел за столом, тем меньше оставалось желания сделать себе что-нибудь плохое. Он начал себя жалеть, опять вообразил свой труп с высунутым языком, и ему стало страшно. Он отшвырнул ремень, на который только что смотрел с таким удовольствием, и отвернулся к стене, чтобы не видеть крюка над окном. Нет, только не это. Вдруг Егор почувствовал тепло своего тела и мягкость постели. Ему захотелось есть. И еще видеть, слышать, двигаться и жить. Он уже готов был встать, зажечь свет, выйти из комнаты и попросить у матери поужинать. Но он устыдился своей слабости. Он трус, думал Егор о себе, жалкий, ничтожный, ни на что не способный трус. Ни жить не может, ни умереть, ни сблизиться с людьми, с которыми свела его судьба, ни уйти от них. Он только путается у других под ногами, мешает им и доставляет горе им и себе. Потому-то с ним никто не считается, все его обижают и ненавидят. Даже директор школы над ним посмеялся. Он говорил с ним не как со взрослым парнем, а как с маленьким, глупым ребенком. Потому-то и отец осмелился поднять на него руку.

Мать снова постучала в дверь.

— Егор! — позвала она. — Егор, открой на секундочку. Я тебе стакан молока принесла. И постель тебе расстелю.

Егор не ответил. Скрючившись под одеялом, он слушал, как родители переговариваются за дверью.

— Георг, я боюсь за него, — прошептала мать.

— Глупости! — громко ответил отец. — Пусть денек поголодает, это ему полезно. И нечего его упрашивать.

Он видел сына насквозь, и Егор ненавидел отца за то, что он знает о его трусости и беспомощности. Злоба подстегнула Егора. Ничего, он покажет, что у него есть мужество, он не мальчик, которого можно побить. Он проучит отца за это, но не так, как хотел поначалу. Отец — его враг, он бы не расстроился, если бы Егор сделал такую глупость. Даже обрадовался бы. Егор поступит иначе: он уйдет из дома, уйдет навсегда, освободится от семьи, даже поменяет имя, с корнем вырвет все, что досталось ему от отца.

С новыми силами он поднялся с кровати, прогнал усталость, потянувшись, помахав руками. Взглянул на часы. Была поздняя ночь. Егор осторожно приоткрыл дверь, прислушался. Ни звука. Родители спали. Он на цыпочках прокрался в ванную, умылся холодной водой. Она освежила его, и чувство голода стало сильнее. Егор пошел на кухню, заглянул в холодильник. Подкрепившись, он начал готовиться к первому в жизни смелому поступку.

Он уложил в чемодан немного белья и костюм на смену. Взял фотоаппарат. Этот дорогой аппарат, «лейку», отец подарил ему еще «там». Собрал все фотографии «оттуда». Среди них было несколько карточек дяди Гуго в военной форме. Надел дождевик с нашивками на плечах, похожими на эполеты. В кармане он нашел только оборванный билет в кино, пуговицу и один цент. Даже на собвей не хватит. Егор прокрался в отцовский кабинет, он знал, что отец хранит деньги в ящике стола. Он думал взять только никель, но увидел в столе конверт. В нем лежало несколько банкнотов. Егор пересчитал деньги. Десять долларов. На секунду ему. стало стыдно, но он вспомнил все зло, которое отец ему причинил, и забрал конверт. Потом выгреб из ящика мелочь. На столе стояла фотография матери. Егор вынул ее из рамки и спрятал во внутренний карман. Быстро написал письмо, в котором попрощался с матерью, но ни словом не упомянул отца, как сирота.

В письме он написал о себе много плохого, попросил прощения за горе, которое причинил матери, и за кражу денег, но на самом деле он совершенно не чувствовал себя виноватым. Наоборот, он был горд первым в своей жизни смелым поступком. Поставил подпись: Йоахим Георг Гольбек. Пусть отец знает, что у них нет ничего общего.

Егор тихо вышел из квартиры и спустился по лестнице, а не на лифте. На углу дремал в машине таксист. Егор разбудил его. Он мог бы поехать на собвее, но на радостях решил взять такси.

— Куда едем, сэр? — спросил шофер.

— В Йорквиль, в гостиницу, — ответил Егор, довольный, что к нему обратились «сэр».

В окно машины дул легкий ветерок. Егор вынул из кармана жилетки ключ от квартиры и выбросил на мостовую. Он порвал последнюю ниточку, которая связывала его с домом.

Он снял в гостинице маленькую комнатку, заплатив вперед доллар. Постель была постелена, угол одеяла откинут, но Егор был слишком возбужден, чтобы лечь спать. На стене среди пожелтевших картинок, изображавших германских императоров и древние битвы, висело объявление, что прием в немецком консульстве осуществляется с десяти до двух часов. Оно было написано по-немецки готическим шрифтом. Остроконечные буквы впились в мозг Егора, как копья. Теперь он знал, что делать дальше.

Еще не рассвело, но он сел за стол и в тусклом, красноватом свете лампы принялся писать письмо в консульство. В первых строчках он с изысканной немецкой вежливостью, как учили в гимназии, выразил надежду, что господин консул прочтет его письмо, и попросил прощения за то, что отнимает драгоценное время у его превосходительства.