Перед отъездом доктор Карновский говорил ей, что не надо брать с собой так много вещей, но она не послушалась. С детства привыкшая хранить старое барахло, приученная бережливой матерью, что любая тряпка может пригодиться в хозяйстве, она не смогла с ними расстаться. Каждая вещь была ей дорога. Она не смогла оставить мебель, старинную резную мебель, стоившую целое состояние. Всегда послушная Тереза, на этот раз не согласилась с мужем, что надо выбросить «этот хлам», как он говорил. Рука не поднялась. Тайком они сумела упаковать все. Она привезла с собой фарфоровую и стеклянную посуду, ковры, белье, мебель, старые платья, давно вышедшие из моды, — все, что удалось приобрести в благополучные времена. За перевоз было заплачено немало, а теперь эти вещи не только ничего не стоили, так еще и заполнили всю квартиру. Тереза целый день была занята тем, что стирала с них пыль.
Медицинские инструменты и оборудование доктора Карновского тоже занимали полквартиры. Когда он продал клинику, он забрал оттуда, что смог: рентгеновские аппараты, осциллографы, лампы для освещения операционной, не говоря уже о скальпелях, ланцетах и зажимах. Доктор Карновский очень надеялся, что инструменты снова ему понадобятся, но пока они только загромождали дом и нагоняли своим видом тоску, как вещи, оставшиеся после покойника. Сколько их ни протирали, на них всегда лежал тонкий слой пыли. Терезе становилось грустно каждый раз, когда она видела их холодный блеск.
Ее пугали незнакомые улицы и чужой язык. Тереза была уверена, что никогда не сможет ни изучить город, ни овладеть английским языком, быстрым и невнятным. Даже кирха, в которую она заходила по дороге за покупками, чтобы в одиночестве преклонить колени и помолиться, была чужой и неуютной. Служба на английском языке была пресной и бессмысленной, Тереза сомневалась, что Богу угодны такие непонятные молитвы. Забрав корзинку для покупок, она покидала кирху с тяжелым сердцем. С еще более тяжелым сердцем она вынимала из кошелька доллары. Питаться приходилось скудно, деньги, вырученные за имущество, таяли на глазах. Тереза дрожащей рукой доставала зеленые бумажки и долго мяла пальцами каждый банкнот, прежде чем отдать быстрому и небрежному продавцу. Тереза никак не могла привыкнуть к небрежности, с которой продавцы считали деньги и бросали товар на весы. Она не понимала небрежности и расточительности хозяек, которые запросто покупали продукты огромными пакетами и спокойно выкидывали на помойку хорошие вещи: одежду, обувь и даже мебель. Она все время экономила и считала. Тереза не могла допустить, чтобы лампочка в комнате горела лишнюю минуту, сама стирала белье, чтобы не тратиться на прачечную, ходила дома без чулок, без конца штопала и ставила заплаты. Но сколько она ни экономила, доллары испарялись из кошелька. Робко опустив глаза, она просила у мужа денег на неделю, словно была виновата в том, что семья должна есть.
— Георг, прости, мне опять надо денег, — вздыхала она. — Ты не будешь сердиться?
— Милая, да ты что? — улыбался Георг и выдавал ей порцию денег и ласки.
Его тоже угнетали теснота, уличный шум и особенно бесполезное медицинское оборудование. Протирая инструменты, в том числе и любимый скальпель, который когда-то принес ему славу, он чувствовал такую тоску по работе, что сердце начинало болеть. Он страдал от вынужденного безделья. Но доктор Карновский гнал от себя печаль и дурное настроение. Кроме кое-каких вещей, он привез из Германии тамошнюю мудрость: деньги потерять — ничего не потерять, мужество потерять — все потерять, и изо всех сил стремился сохранить присутствие духа. Он старался почаще уходить из дома, чтобы не вдыхать запаха нафталина и не видеть бесполезных инструментов.
В Германии Георг любил зайти в кафе, посидеть, покурить, поболтать со знакомыми, но в «Старом Берлине» появлялся редко. Его там прекрасно помнили, узнавали, обращались к нему «герр доктор», и все же он избегал это заведение. Посетители «Старого Берлина» жили воспоминаниями о покинутой родине и безвозвратно ушедших временах, жаловались на одиночество в чужой стране, по тысяче раз рассказывали друг другу об утраченном богатстве и почете и о том, как «там» было хорошо и какой «там» был порядок.
— Erinnem Sie sich, Herr Doktor[48], — с тоской говорили они Карновскому.
Доктор Карновский не хотел вспоминать прошлое. Он сразу понял этот огромный, каменный город, свободный, но суровый. Здесь нужны немалые силы, чтобы проложить себе дорогу, силы и мужество. И он делал все, чтобы его покорить.
Ранним утром, встав с постели и наскоро перекусив, он выходил на улицу. Он решительно шагал вдоль Гудзона. Зеленел лес на противоположном холмистом берегу. Карновский выветривал из себя запахи пыли, постельного белья и нафталина, а вместе с ними тоску и сомнения. Он гулял здесь каждый день, но все не мог привыкнуть к доброте новой земли, где можно идти с высоко поднятой головой, даже если волосы черного цвета. Он часто приезжал на берег океана, там ему нравилось еще больше. В Германии его особенно угнетало то, что ему было запрещено ездить купаться на Ванзее. До запрета бодрящее, освежающее купание было для него величайшим удовольствием, и теперь он наверстывал упущенное. Он любил позагорать, сделать несколько гимнастических упражнений, поплавать и покувыркаться в воде. Лежа на горячем песке, выкапывая ракушки, вдыхая запахи солнца, воды, рыбы и водорослей, он чувствовал себя молодым, здоровым и сильным. Волны мерно бились о берег, выбрасывая просмоленные куски дерева, мусор с кораблей, мелких серебристых рыбок, крабов и моллюсков. Карновский с мальчишеским любопытством разжимал створки ракушек и смотрел на слизистые, белые, бесформенные, но живые тельца морских существ. Он чувствовал сильнейшую жажду жизни, когда рассматривал эти комочки слизи — предков всего живого на Земле. Набравшись сил и нагуляв аппетит, он иногда заглядывал к дяде Гарри и с удовольствием ел все, что подавала на стол тетя Ройза. А она радовалась, что он так хорошо ест, ей всегда нравилось, когда люди едят и не заставляют себя упрашивать. А ее дочери Этл нравилось, что он такой свежий и загорелый и что от него пахнет солнцем, ветром и морем. Они часто ходили на пляж вместе, бегали и плавали наперегонки. В озорстве Георг ничуть не уступал кузине.
Он увлекся прогулками и купанием, но еще сильнее увлекся подготовкой к экзамену по английскому языку. Экзамен необходимо было сдать, чтобы получить право заниматься медицинской практикой.
Как когда-то в гимназии имени принцессы Софии, но с гораздо большим усердием, он, сидя за партой, внимательными черными глазами смотрел, как учительница мисс Дулитл мелом выводит слова на доске. Как школьник, он тянул руку, когда мисс Дулитл задавала вопрос, а он знал ответ.
Ему было приятно, что он первый ученик в классе, среди толстых сонных женщин, и что мисс Дулитл им довольна. Старательно и серьезно аккуратным округлым почерком она вписывала ему хорошую оценку в тетрадь. Карновского забавляло, что учительница при этом всегда краснела.
Костлявая, высокая, плоскогрудая старая дева с синими венами, просвечивающими сквозь бледную кожу на тонкой шее, торчащими из-под верхней губы передними зубами и соломенными волосами, собранными в старомодный пучок, мисс Дулитл старалась быть в школе для взрослых только учительницей, но не женщиной. Однако у нее это плохо получалось, когда в классе появлялся высокий, загорелый доктор Карновский.
Всегда строго одетая и гладко причесанная, без тени женского кокетства, она стала наряжаться и краситься перед занятиями, когда он стал ее учеником. Теперь она меняла блузки, делала маникюр, даже стала оставлять расстегнутой верхнюю пуговку и слегка подкрашивать тонкие губы. Встретившись с доктором глазами, она краснела, как девушка, и он это замечал. И как врач, и как мужчина Карновский хорошо знал женщин. По его насмешливым глазам мисс Дулитл понимала, что его бесполезно дурачить, он видит ее насквозь, и терялась перед ним. Ее плоская грудь трепетала под его взглядом. Ей было неловко и в то же время приятно, давно забытая сладкая тоска снова поселилась в ее сердце. Она специально вызывала его к доске, чтобы постоять с ним рядом, и велела читать перед классом домашние сочинения, чтобы послушать его голос.
