— Бардаш, ребята, — часто говорил он, картавя, что означало: это ерунда, пустяки, не надо принимать близко к сердцу, живите и радуйтесь.
Вечный студент, уже не слишком молодой, он странствовал по университетским городам, как вольнослушатель изучал все подряд, но ничего не доводил до конца. Он слушал лекции по естествознанию в Берне, по юриспруденции в Базеле, по классической литературе в парижской Сорбонне и по социологии в Льеже, а теперь — по философии в Берлине.
— Бардаш! — говорил он друзьям, когда они смеялись над его странствиями и поисками. — Зато весело, ребята!
Он произносил любимое слово каждый раз, когда приходил за ежемесячным пособием в Фонд поддержки студентов и коммерции советник Кон отчитывал его за манеры, внешний вид и поведение.
Филантропу Кону становилось не по себе, когда он видел студентов с Востока, которые обращались к нему за пособием. Сам очень опрятный, с серебряными бакенбардами и гладко выбритым подбородком, постоянно с медалью на лацкане, которую он получил за благотворительную деятельность, гордый своим богатством и положением, он чувствовал себя очень неловко, когда с ними встречался. Они говорили на плохом немецком с еврейскими словами, они были небриты и бедно одеты. Ходить в синагогу они не желали, не соблюдали субботу, о кошерной пище даже не думали. Зато коммерции советник Кон слышал, что они лезут в политику, или ведут глупые разговоры о возвращении в Палестину и создании еврейского государства, или выступают против русского правительства, призывают к революции, восстаниям и даже террору. Газеты не раз писали об этих людях.
— Очень плохо, господа, — наставлял их Кон. — Что позволено гоям, не позволено евреям. Мы должны быть примером для народов. Как говорили мудрецы Талмуда, все евреи ответственны друг за друга, господа.
Больше других Кон воспитывал Йуду Кугеля.
— Бенедикт Спиноза тоже был философ, — твердил коммерции советник, — но он следил за собой, одевался бедно, но чисто. Своим видом бродяги вы оскорбляете Всевышнего. Что будут думать о евреях окружающие?
— Бардаш! — отвечал Йуда Кугель.
Чисто выбритый подбородок советника краснел от возмущения.
— Оставьте вы ваш варварский жаргон, — говорил Кон сердито, — я его не понимаю.
То, что Йуда обращался к нему просто по фамилии, без титула, выводило советника из себя.
— Я коммерции советник, усвойте наконец, — кипятился он. — Речь не о моем титуле, а о вашем воспитании…
Йуда Кугель грязной рукой принимал от взбешенного Кона несколько марок и даже не говорил спасибо.
Вот этот растрепанный, веселый парень так полюбился Георгу Карновскому. Может, так случилось потому, что благородные люди презирали Кугеля, и Георга потянуло к нему им назло. А может, его просто привлекло безудержное веселье Йуды, струившееся из каждой прорехи на его заношенной одежде. Георг этого не знал, он знал только, что ему нравятся его манеры, смех, хитрые карие глаза и даже непонятное слово «бардаш».
Он ходил с Йидлом в кафе, где «русские» вели бесконечные дискуссии, выпивая море чая.
Доводы Йидла никто не принимал всерьез.
— Дурак ты, где тут логика? — горячились молодые очкастые мыслители. — Нелогично!
— Бардаш! — отвечал Йидл Кугель. — Нелогично, зато правильно.
Георг, не вдаваясь в смысл спора, аплодировал Кугелю. А после дискуссии Йидл пел песни, украинские, русские и еврейские. Глубоким, красивым басом он выводил мелодии, то щемяще грустные, то безудержно веселые.
Иногда Георг заходил к Йидлу в гости. В самом бедном районе Берлина, возле Штеттинского вокзала, Кугель снимал крошечную комнатку у сапожника Мартина Штульпе.
Для высокого, широкоплечего Йидла комнатка в полуподвале была совсем тесной. Она не имела отдельного входа, попасть в нее можно было только через другое помещение, где у хозяина располагалась мастерская. У двери, в углу двора, висела вывеска с нарисованным желтым сапогом. Воздух был пропитан тяжелым запахом пригоревшего свиного сала, кожи и клея. Фрау Штульпе кипятила на плите белье, и густой пар скрывал вырезанные из журналов фотографии бородатых, длинноволосых русских писателей и революционеров, которые Кугель расклеил по стенам своей комнатки. Над железной кроватью висела его отсыревшая гитара. На керосинке постоянно кипел чайник — единственное имущество Йидла, которое он возил с собой из одной страны в другую.
Георгу нравится в убогой, сырой комнатке. Йидл знакомит его с семьей Мартина Штульпе. Дорогая одежда и благородный облик Георга производят впечатление.
— Ein Russe?[29] — спрашивает герр Штульпе.
— Нет, герр Штульпе, коренной берлинец, — смеется Йидл. — Не казак.
Из-за внешности и характера соседи по двору считают Йидла Кугеля казаком. Они расспрашивают его о казацкой жизни, о лошадях и пиках, и Йидл рассказывает им небылицы, которые они принимают за чистую монету. Соседские белошвейки от него без ума, по ночам они украдкой встречаются с ним во дворе, чтобы испытать казацкой любви. Йидл играет им на гитаре и поет русские песни. Когда Георг пришел, Йидл поставил для гостя чайник, но мутного чая Георгу не хочется. В конце улицы есть пивная, лучше им пойти туда.
— Я опять на мели, — говорит Йидл, — так что, немчик, придется тебе платить.
— Заткни свою русскую пасть, Бардаш, — отвечает Георг, гордый тем, что может позволить себе фамильярность со старым студентом.
За столиками сидят жители квартала, пьют пиво, курят дешевые сигары и трубки. Их уличный немецкий мало похож на тот язык, который Георг слышит дома и в университете. Некоторые пришли с женами. Женщины заняты рукоделием, они не пьют, мужья им не предлагают. Им лишь остается с завистью смотреть мужу в глаза, как кошка на сметану. Только если жена, не выдержав, слишком громко чмокнет губами, муж повернется к ней и важно спросит:
— Хочешь глоточек, старая?
— Да, дорогой, — отвечает женщина и быстро допивает из кружки остатки. — Отличное пиво. Danke!
Хозяин пивной Пуп, высокий и толстопузый, слишком высокий и толстопузый для своего маленького заведения в бедном квартале, сам обслуживает посетителей:
— Прошу, господа, лучшее пиво.
Мужчины за столиком угощают хозяина. Он выпивает кружку одним глотком, а потом ставит посетителям пиво за свой счет. Они снова заказывают для себя и для него, и так без конца. Йидл хохочет.
— Забавные они, твои немцы, — говорит он, — все время считают, даже когда совсем пьяны. С точностью до капли.
Георг уязвлен. Эти люди за столиками не слишком ему близки, но ему не по душе то, что сказал Йидл, и он пытается за них оправдаться:
— Им приходится считать, это бедные люди.
— Бардаш! — не соглашается Йидл. — В России люди куда беднее, но столько не считают. Там, брат, уж если пьют, так пока последнюю рубаху не пропьют.
Его глаза горят, когда он рассказывает о своих приключениях. Отец, нищий сапожник, хотел, чтобы сын тоже стал сапожником, таскал его по деревням, и они латали мужикам сапоги. Но Йидл решил, что не будет сапожником, и без гроша в кармане, в старом отцовском сюртуке пустился пешком в Одессу, чтобы получить образование и стать человеком.
Он перепробовал все на свете: чистил ботинки на улице, учил детей богатого деревенского еврея, жег уголь в лесу, помогал коробейнику-татарину носить по деревням товар, натаскивал туповатых гимназистов. Было время, он даже перегонял скот на бойню, работал грузчиком в черноморских портах, бродяжничал, потом сблизился с революционерами, попал в тюрьму, но смог вырваться за границу и теперь странствует по университетам Европы.
Георг с открытым ртом слушает рассказы небритого, растрепанного парня, он завидует его приключениям и даже его нищете. Йидл смотрит на посетителей пивной и смеется.
— А давай со мной, брат, — говорит он вдруг. — Осточертело здесь все.
— А как же университет? — интересуется Георг.
— В гробу я его видал, — отвечает Йидл. — Пошли его куда подальше. Поехали со мной, вдвоем веселее.