И разбитная девица, рассказывающая красочные басни, «странным» образом знакома с глубинами эзотерической традиции.

Существует расхожее представление о шабаше как оргии, во время которой предаются блуду, обжорству, пляскам и поклоняются Сатане. Это представление подкреплено многочисленными свидетельствами ведовских процессов XV–XVII вв., вроде показаний сельского кюре из Нормандии, данных им во время процесса в Ла-Айе-де-Пюи в 1669 г.: «Этот шабаш был точно таким же, как о том написано во всех книгах, во все времена и у всех народов. Ведьмы намазали свои тела мазью, и какой-то высокий мужчина с рогами вынес их через дымоход наружу. Занимались же они тем, чем обычно: плясали, называя это „наслаждением“, разрезали трупики детей на мелкие кусочки, варили их в одном котле вместе со змеями, брали особый дьявольский порошок для совершения злодеяний, подписывали своей кровью договор с дьяволом, их повелителем».[12]

Но само слово «шабаш» происходит от ивритского «саббат» — суббота, про которую сказано: «И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал».[13] Суббота есть завершение творения Господня, «.. посему благословил Господь день субботний и освятил его»,[14] потому суббота была праздником у евреев.

В таком случае, уже само название черного ритуала — «шабаш» — указывает на глубочайшую инверсию, когда Космос низводится в Хаос. Это не просто падение в грех, но посягновение на саму сущность мира, «распускание Творения».

В книге Бытия сказано, что вначале земля была «безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою».[15] Описывая materia prima — первооснову творения, — алхимики отмечают, что она есть «землистая вода и водянистая земля, смешанная с землей в утробе земли».[16]

Но вспомним, во что превратился несчастный герой Мейчена, причастившийся Vinum Sabbati: «…нечто живое вперило в меня два огненных глаза, вокруг которых колыхалось нечто такое же бесформенное, как и мой страх. <…> На полу колыхалось черное, вязкое, вонючее месиво. Оно гнилостно разлагалось, таяло и пульсировало, клокоча жирными пузырями, как кипящая смола».

Уже цитированный нами Ириней Филалет в трактате «Lumen de Lumine» («Свет от Света») пишет: «Размышляя всерьез о системе или основе нашего мира, полагаю я, что это есть некая последовательность, связь, цепь, простирающаяся a non gradu ad non gradum — от того, что неопределенно, к тому, что неопределимо, от того, что нельзя помыслить, ибо оно ниже пределов мысли, к тому, что нельзя помыслить, ибо оно превышает мысль. То, что ниже всяких пределов восприятия, — ужасающая, невыразимая тьма. В магии это называется tenebrae activae — активная тьма, и действие ее — холод и т. д. Ибо тьма есть выражение холода — аспекта, сути и принципа холода, — подобно тому как свет есть лик, принцип и источник жара. То, что превышает всякое понимание, есть некий бесконечный, недоступный пламень или свет».[17] Язык алхимических описаний нелегок для современного читателя. Но, может быть, он станет понятнее, если мы сошлемся на другую параллель, освященную традицией. В «Бардо Тодол» — Тибетской книге мертвых — смерть описывается как процесс растворения в космосе — не в том смысле, что плоть возвращается в землю, но в том, что космические стихии последовательно растворяются одна в другой, и каждый из этих «переходов» стихий соответствует определенной ступени развоплощения, так что в конце процесса микрокосм, явленный в человеке, уничтожается, подобно тому как уничтожается Вселенная. «Признаки смерти в ощущениях таковы: погружение Земли в Холодную Воду. Тягость заливается, погружаясь, холодом. Озноб и налитие свинцом; Вода переходит в Огонь. Бросает то в жар, то в холод; Огонь переходит в Воздух. Взрыв и распадение гаснущими искрами в пустоте. Это стихии предуготовляют нас к мигу смерти, взаимно переменяясь».[18]

Как мы видим, у Мейчена речь идет о нисхождении к первоматерии, первохаосу. Именно на это направлены практики шабаша. Вспомним, что у Шекспира Банко, вспоминая о представших ему и Макбету ведьмах, роняет фразу: «Земля пускает так же пузыри, как и вода».[19] Насилие над сутью мироздания, осквернение ее происходит в силу того, что разрушается сама природа человека, венца и печати творения. «Силой нескольких крупиц белого порошка, брошенных в стакан воды, размыкалась жизненная субстанция, триединая ипостась человека распадалась, и ползучий гад, чутко дремлющий внутри каждого из нас, становился осязаемым, самостоятельным, облеченным плотью существом. А потом, в полночный час, заново разыгрывалось действо первого грехопадения, глухо упоминаемое в мифах о райском древе».

Указывая на триединую ипостась человека, Мейчен имеет в виду учение так называемой «европейской каббалы», обязанной своим возникновением Раймонду Луллию, Пико делла Мирандола и Марсилио Фичино. Согласно этим авторам, человек трисоставен: в нем присутствует пассивный, водный элемент — Нефеш, огненный, активный — Руах и животворящее начало, свойственное всему живому, — Нешама. (В истинной каббале эти термины имеют несколько другое значение.[20]) Буквально Нешама означает «дыхание». Когда в ходе Литургии поется: «Всякое дыхание да славит Господа!» или когда в псалме говорится: «…они плоть, дыхание, которое уходит и не возвращается»,[21] речь идет именно о Нешаме.

В трактате «Человек-мышь, пойманный в ловушку» Ириней Филалет пишет следующее: «Сказано, что душа человеческая состоит из двух частей, Руах и Нефеш, и т. д. Но скажите мне, господин Мастике, разве не утверждается при том, что они различны? Что имеете Вы в виду, пользуясь моей аналогией с бракосочетанием? Не говорил ли я, что одно из этих начал — мужское, а другое — женское, и может ли быть большее различие?»[22]

В ранних произведениях Мейчена — повестях «Великий бог Пан» и «Сокровенный свет» — дверь в ад растворялась взмахом скальпеля: операция на мозге открывала сознание инфернальным силам. Грех носил физическую природу, надругательству подвергался телесный состав человека. В «Повести о белом порошке» во всей своей отвратительности предстает грех иной, когда расслаивается душа, являя Руах или Нефеш как нечто внешнее: «Там, в самый глухой час ночи, приготавливалось вино шабаша, сей Грааль Зла, и подносился новообращенным. Те вкушали дьявольское причастие, и рядом с каждым отведавшим его вдруг оказывался спутник — чарующий неземным соблазном образ, суливший блаженство поизысканнее и поострее фантазий самого сладкого сна. Трудно писать о подобных вещах, и главным образом потому, что сей прельстительный образ — отнюдь не галлюцинация, а, как это ни ужасно, часть самого человека».

Об этих же мистериях зла писал собрат Мейчена по Герметическому ордену Золотой Зари Чарлз Уильямс[23] в лучшем из своих романов «Сошествие во Ад»: «Слава Господня пала на города равнины, Содом — и тот, другой город. О Содоме мы знаем сегодня едва ли не все, но, может статься, про другой город мы ведаем еще больше. Мужчина может любить мужчину, и женщина — женщину, но, как бы ни было, они влюблены, они говорят, с губ их слетают слова, — а знаете Вы, сколь тихи были улицы Гоморры? Видели ли Вы пруды, что вечно отражают лица тех, чьи спутники — их собственные призраки, призраки, что не отражаются в воде, да и не могут отражаться? Любовники Гоморры вполне удовлетворены; им неведомы наши трудности. Что им до переменчивости чувств — во всяком случае, так было, покуда в конце на жителей города не пал пламенный дождь Славы, — ибо они утратили способность к переменам, у них остался только страх ада. О, они вполне моногамны! и не имеют детей… там нет рождения, там — лишь смерть вторая. Там нет отличия между любящим и возлюбленным; каждый рождал себя из своего же обожания, они жили собой, упивались собой, истощали себя — ради себя же самих, ибо творение — акт милосердия Господня, а они не хотели творения».[24]