«Надо же, не забыл», – вновь подивился Михаил Андреевич, представив и горластых деревенских женщин, и праздничное настроение ребят, затевающих прятки среди копен, и довольных отца с матерью, долго не выходящих из сарая, счастливо, с удовольствием спорящих, сколько пудов получено: семь или восемь. Переходили на вязанки, потом на навильники – приятно считать то, что уже на сеновале.

А осталось ли пожарище? Может, уже и застроили, место-то приглядное, почти в центре села. До пожара в тридцать девятом там стояло пять хат…

«Уазик» шел ходко по накатанной обочь озимого поля новой дороге: старая, разбитая, лежала, как в руинах, рядом, дожидаясь бульдозера, который сровняет застывшую грязь до следующих дождей. Уже стали узнаваться родные места. Слева промелькнул лог, где пасли деревенских коров, а вот и перекресток с екатерининской дорогой. По рассказам, давным-давно ехала по этим местам царица, а перед ее каретой мостили каменную дорогу. Хорошая была дорога, на века и тысячелетия, но потребовались куда-то камни во время войны, и Михаил Андреевич сам выдалбливал, выколупывал ломом гладкую, теплую на солнце брусчатку.

А вон уже и грушенка – ты смотри-ка, еще цела, Сколько же ей лет? В детстве «дойти до грушенки» – все равно, что почувствовать себя большим. «Дальше грушенки не ходи», – наказывала в то же время мать, когда собирались, например, за щавелем. Там уже считалась чужая земля. Так что грушенка – это и близко, и далеко одновременно. Но жива, стоит, разлапистая и низкорослая. Здравствуй!

У дерева кто-то зашевелился, и Черданцев разглядел женщину, торопливо собиравшую сумку. Еще одно воспоминание, тут же мгновенно вспыхнувшее, – у грушенки в самом деле всегда отдыхали последний раз перед селом. Как все вечно в этой жизни! А если бы он не приехал сюда дослуживать, неужели никогда не вспомнил бы пожарища, лог, эту грушенку?

Он стал притормаживать машину, подъезжать к замершей у дороги женщине медленно, вглядываясь в ее морщинистое, коричневое от загара лицо – у деревенских загар зимой не сходит, он просто становится цветом кожи. Пытался узнать. Тем более что мелькнуло что-то знакомое, и даже очень знакомое. Ну же, ну…

– О-о, военный? Довезешь меня? – пошла женщина навстречу остановившейся машине, и это протяжное «о-о», вскинутая рука сразу выдали в ней Соньку Грач. Ну конечно же, это она, Сонька!

– Ба-атеньки, никак Мишка? – остановилась и женщина, вглядываясь в вышедшего из «уазика» майора. Всплеснула руками: – Точно, он. Миш, ты? – все же с долей сомнения переспросила она.

– Я, Соня.

– Здравствуй. – Она медленно подошла, некоторое время рассматривала его, а потом в глазах мелькнули такие знакомые Михаилу Андреевичу бесенята: – Здравствуй, кучерявый, – повторила она с улыбкой, сняла у него с головы фуражку. – О-о, а где шевелюру-то свою оставил?

– В армии. Ракеты.

– А-а… – Сонька повертела в руках фуражку, надела себе поверх платка, подошла к зеркальцу, посмотрелась. Вздохнула, оперлась о капот машины: – Вот и жизнь прошла, Миша. Два раза встретились – и нет жизни. Смешно.

– Да ладно тебе, – дотронулся Черданцев до Сонькиного плеча, дотронулся просто так, но оба замерли: тогда, давно-давно, в сорок первом, он дотрагивался при встречах точно так же, и точно так же Соня замирала…

– Помнишь, что ль, все? – Соня отвернулась, стала смотреть на грушенку.

– А что ж не помнить?

– Да пацан вроде был.

– Но ведь, кажется, не… – начал Черданцев и тут же оборвал себя: пошлость не имеет возраста или сроков давности. Соня, кажется, тоже поняла, по крайней мере благодарно провела шершавой ладонью по его руке. И, странное дело, Михаил Андреевич почувствовал в себе волнение, словно перед ним стояла не морщинистая, сухонькая старушка, а все та же двадцатилетняя Сонька, Соня Грач, его первая женщина…

– А я из Зерново иду, годовщина свекрови, сходила на могилку, помянула, – начала опять Сонька. Она не умела молчать, могла говорить ночи напролет, избавляя и его от первых смущений. – Иду, чувствую, от ног отстала, села передохнуть, а тут военный едет… Знаешь, у меня самогоночка есть, слеза чистая. Давай выпьем? – И, не дожидаясь согласия, не оглядываясь, пошла обратно к грушенке.

Когда Михаил Андреевич, заглушив машину, подошел к ней, на подстеленной вместо скатерти сумке и обрывке газеты лежали яички, сало, хлеб, луковица. В граненом стакане успокаивалась у стенок плеснутая из бутылки самогонка.

– Я немного, – кивнул на «уазик» Черданцев, становясь на колени перед едой. Поднял стакан: – Ну что, Соня. Не ожидал, честно говоря, я тебя вот так сразу увидеть. Но – за тебя.

Отпил глоток. Мгновение, не отрывая стакана от губ, подумал и решился: опрокинул «слезу» до конца.

– О-о, уважил, – улыбнулась Соня. – Спасибо.

Сивушная горечь в горле постепенно опадала и превращалась в тепло в груди. В голове то ли затуманилось, то ли просветлело – поди разберись в том мгновении, когда наступает опьянение.

– Когда я приезжал последний раз в деревню, тебя не было здесь, – устраиваясь поудобнее, проговорил Черданцев. Желая сделать Соне приятное, добавил: – Я спрашивал, говорили, где-то в Узбекистане живет.

Он угадал: Соня улыбнулась. Еле заметно, для себя, но улыбнулась.

– Жила. В Ташкенте. У меня и сын оттуда, че-ерненький. О-о, чистый узбек. Его и в селе дразнят узбеком… Ну а мне нальешь или самой за собой ухаживать? Аль не кавалер?

– Извини, – потянулся к бутылке Михаил Андреевич. Стекло в ней было темное, и плеснулось почти полстакана. Думал, Соня запротестует, но она взяла самогонку, поглядела на него, покачала головой своим мыслям и без слов выпила. Не спеша отломила хлеба, понюхала его, закусила. «Неужели пьет?» – подумал майор.

– Когда немцы подошли к селу, – продолжила Соня, – я вместе с беженцами в Москву подалась. А уж оттуда в Узбекистан. Сначала помыкалась, потом прижилась – хороший край, тепло и с голоду не помрешь. А вернулась все равно обратно.

– Я вот тоже обратно, – поддержал Михаил Андреевич. – Райвоенкомом.

– О-о, а что ж молчал-то? – выпрямилась Сонька. – Значит, по блату моего Юрку в хорошее место служить отправишь. Отправишь? Да ты ешь, ешь, не оставляй ничего, а то невеста рябая будет.

– Какие теперь невесты. Невесты теперь сыновьям. Сколько твоему-то?

– Осенью восемнадцать и стукнет. Двоим на селе – моему да Сашке Аннушки Вдовиной.

Рука Черданцева замерла над луковицей, и Сонька, видимо ожидавшая чего-то подобного, усмехнулась:

– Ну и жук же ты был, Мишка. Я ведь знала, что ты после меня к Аннушке бежал.

В груди у майора начало опять гореть, но теперь уже не от самогонки, а от стыда. И чтобы перебить это жжение, снять краску, залившую лицо, он сам потянулся к бутылке. Соня опять выпила, стала чистить яйцо, но раздавила его, уронила, и Михаил Андреевич решил, что больше не стоит наливать. Да и себе тоже.

– Но я не в обиде на тебя была, не думай, – раздумчиво проговорила Соня. Взяла лежавшую рядом фуражку, поиграла солнечным зайчиком на лакированном козырьке. – Ни на тебя, ни на Аннушку. Просто время случилось нам такое.

– А Анна-то… как? – переборов смущение – а что смущаться, раз все знает, – спросил Черданцев.

– Муж ее вернулся, ты, наверное, знаешь, весь покалеченный. Двоих деток успели родить – и отвезли на погост. Ее младший-то, Сашка, с моим Юркой не разлей вода, дружатся. Ты их вместе в армию-то и забери. А Аня… ты же знаешь, что колхоз красоты и здоровья не прибавляет. Она хоть и моложе меня, а боюсь, что и не узнаешь… О-о, на девятой версте вспомнила, – хлопнула себя по ноге Сонька. – Мне же давеча брови свербило, я еще и думала, что за путник встретится и с кем кланяться буду. Вот и сбылось… Ну что, поедем?

– Знаешь, – вдруг неожиданно решил Черданцев. – Я, наверное, сегодня не поеду в Сошнево. Лучше в другой раз.

Сонька, без вузов и академий, уже почти деревенская старуха, поняла и согласилась с ним сразу.

– И то правда. Посиди. Я, когда возвращалась из Ташкента, тоже здесь, под грушенкой, сидела. Вроде до этого ноги сами несли, а подошла – и онемели. А в селе многое другим стало, совсем не то, что вспоминала и что снилось… Я оставлю, – кивнула она на «скатерть». Но не вставала. Сидела, глядя перед собой, машинально застегивая и расстегивая нижнюю пуговицу на зеленой кофте. И Михаил Андреевич пристальнее рассмотрел ее. Прореженные не чистой белой, а какой-то пепельной сединой волосы, все так же собранные, как и в молодости, в пучок на затылке. Высокий, теперь уже морщинистый лоб. По-прежнему сходятся на переносице брови – он любил целовать это место, и уголки губ целовал, и руки.