Эвелин уже садилась в автомобиль, как вдруг все это показалось ей ужасно нудным и скучным. Через минуту она уже шагала под руку с маленьким французским матросом в толпе каких-то людей, одетых по большей части в польские мундиры и маршировавших за греческим флагом с пением "Брабансоны" 81.
Еще через минуту она заметила, что потеряла из виду автомобиль и свою компанию, и струсила. Она не узнавала даже улиц в этом новом Париже, полном дуговых фонарей, и флагов, и оркестров, и пьяных. Она плясала с маленьким матросом на асфальтовой площади перед церковью с двумя колокольнями, потом с французским колониальным офицером в красном плаще, потом с польским легионером, который немножко говорил по-английски и жил когда-то в Ньюарке, штат Нью-Джерси; потом она внезапно очутилась в кольце молодых французских солдат, которые плясали вокруг нее, взявшись за руки. Вся соль заключалась в том, что нужно было поцеловать кого-нибудь из них, чтобы вырваться из кольца. Поняв, что от нее требуется, она поцеловала одного из них, и все захлопали в ладоши и закричали "ура" и "vive l'Amerique". Подоспела еще одна ватага и тоже начала плясать вокруг нее, так что она в конце концов испугалась. У нее закружилась голова, но тут она заметила в толпе американский мундир. Она прорвала кольцо, опрокинув при этом маленького толстого француза, и повисла на шее американского солдата, и поцеловала его, и все кругом захохотали и заорали "ура" и "encore" [еще (франц.)]. Солдат, по-видимому, сконфузился, его спутник оказался Полом Джонсоном, приятелем Дона Стивенса.
- Понимаете, мне надо было кого-нибудь поцеловать, - вспыхнув, сказала Эвелин.
Солдат рассмеялся и был, очевидно, доволен.
- Надеюсь, вы не рассердились, мисс Хэтчинс, надеюсь, вы не рассердитесь - толпа, знаете ли, и все такое, - извинялся Пол Джонсон.
Народ прыгал, плясал и орал вокруг них, и, прежде чем их отпустили, ей пришлось поцеловать и Пола Джонсона. Он опять торжественно извинился и сказал:
- Не правда ли, это замечательно - быть в Париже во время перемирия и видеть все... не надо только сердиться на этих людей и вообще... право же, мисс Хэтчинс, они, в сущности, предобродушные ребята. Ни драк, ничего... А Дон сидит в кафе.
Дон стоял в кафе за небольшой цинковой стойкой и смешивал коктейли для целой кучи вдребезги пьяных канадских солдат и австрийских офицеров.
- Я не могу вытащить его оттуда, - шепнул Пол. - Он выпил больше чем следовало.
Они извлекли Дона из-за стойки. Никто из пьющих, по-видимому, не платил. В дверях он сорвал с головы серую фуражку и заорал: "Vive les quakers... и has la guerre!" [Да здравствуют квакеры... долой войну! (франц.)], и все закричали "ура!". Они долго бродили без цели, время от времени их окружала пляшущая толпа, и Дон целовал Эвелин. Он был шумно пьян, и ей не нравилось его поведение, он обращался с ней так, словно она была его девушкой. Когда они добрались до Плас-де-ла-Конкорд, она почувствовала усталость и предложила перейти на ту сторону реки и зайти к ней - дома у нее есть холодное мясо и салат.
Когда Дон умчался вслед за компанией эльзасских девушек, с пением и плясками шедших по направлению к Елисейским полям, Пол смущенно сказал, что, может быть, ему лучше не идти.
- Нет уж, теперь вы должны пойти со мной, - сказала она, - чтобы меня больше не целовали чужие мужчины.
- Только не думайте, мисс Хэтчинс, что Дон убежал нарочно. Он очень легко возбуждается, особенно когда пьян.
Она рассмеялась, и они молча пошли дальше.
Когда они дошли до ее дома, старуха консьержка вылезла, ковыляя, из своей будки и пожала обоим руки.
- Ah, madame, c'estla victoire [ах, мадам, мы победили (франц.)], сказала она, - но кто вернет мне моего убитого сына?
Эвелин почему-то не нашла ничего лучшего, чем дать ей пять франков, и она заковыляла обратно, певуче бормоча:
- Merci, m'sieur, madame [спасибо, мсье, мадам (франц.)].
Очутившись в маленькой квартирке Эвелин, Пол, по-видимому, окончательно сконфузился. Они съели все, что у нее было, до последней корки черствого хлеба, и завели довольно бессвязный разговор. Пол сидел на краешке стула и рассказывал о своих служебных командировках. Он сказал, что для него это было прямо чудом - попасть за границу и увидеть фронт и европейские города и познакомиться с такими людьми, как она и Дон, и он надеется, что она не сердятся на него за то, что он не разбирается во всем том, о чем она разговаривает с Доном.
- Если это действительно мир, то я просто не знаю, что мы все будем делать, мисс Хэтчинс.
- Зовите меня Эвелин, Пол.
- Я думаю, что это действительно мир, Эвелин, согласно четырнадцати пунктам Вильсона. Я лично считаю Вильсона великим человеком, что бы Дон ни говорил. Я знаю, что он в сто раз умней меня, и все-таки... Может быть, это была последняя война на земле, подумайте только...
Она надеялась, что он, уходя, поцелует ее, но он только неловко пожал ей руку и сказал одним духом:
- Надеюсь, вы не рассердитесь на меня, если я в следующий своей приезд в Париж опять зайду к вам.
На все время мирной конференции Джи Даблью получил в "Крийоне" номер, состоявший из нескольких комнат, его белокурая секретарша, мисс Уильямс, сидела за бюро в маленькой приемной, а Мортон, камердинер-англичанин, подавал под вечер чай. Эвелин любила, пройдя по дороге со службы под аркадами рю-де-Риволи, заглянуть вечерком в "Крийон". Старенькие коридоры отеля были полны снующих взад и вперед американцев. В большой гостиной Джи Даблью Мортон бесшумно разносил чай, расхаживали господа в мундирах и сюртуках, и в синем от папиросного дыма воздухе носились рассказанные вполголоса анекдоты. Джи Даблью пленял ее своим серым костюмом из шотландского твида с безукоризненной складкой на брюках (он больше не носил формы майора Красного Креста) и своими сдержанными, приятными манерами, смягченными рассеянным видом очень занятого человека - его то и дело звали к телефону, секретарша подавала ему телеграммы, время от времени он исчезал в нише окна, выходившего на Плас-де-ла-Конкорд, и шептался там с каким-нибудь важным посетителем или на минутку выходил из номера поговорить с полковником Хаузом, и все же, когда он передавал ей коктейль с шампанским, перед тем как они всей компанией отправлялись обедать, в те вечера, когда он бывал свободен от занятий, или спрашивал ее, не угодно ли ей чашку чаю, она на миг чувствовала на себе прямой взгляд его голубых мальчишеских глаз, в них было какое-то смешное, откровенное, несколько насмешливое выражение, которое интриговало ее. Ей хотелось узнать его поближе; Элинор, она это чувствовала, следила за ними, как кошка за мышью. "В конце концов, - все это время, твердила про себя Эвелин, - она не имеет никакого права. Ведь между ними, вероятней всего, ничего серьезного нет".
Когда Джи Даблью бывал занят, они часто выезжали с Эдгаром Роббинсом, который бил чем-то вроде помощника Джи Даблью. Элинор терпеть его не могла, она говорила, что в его цинизме есть что-то оскорбительное, но Эвелин любила слушать его. Он говорил, что мир будет еще страшней войны и хорошо, что никто никогда ни о чем не спрашивает его мнения, иначе он наверняка сел бы в тюрьму. Любимым местопребыванием Роббинса был трактир Фредди на Монмартре. Там они просиживали долгие вечера в тесных, прокуренных, переполненных комнатах, а Фредди, носивший большую белую бороду, как у Уолта Уитмена, играл на гитаре и пел. Иногда он напивался и угощал всех за свей счет. Тогда из задней комнаты появлялась его жена, сварливая баба, похожая на цыганку, и ругалась, и орала на него. Люди вставали из-за столиков и декламировали длинные стихотворения о La Grand'route, La Misere, L'Assassinat или пели старинные французские песни, как, например; Les Filles de Nantes [Большая дорога, Нищета, Убийство... Дочери Нанта (франц.)]. По окончании номера все присутствовавшие дружно аплодировали. Это называлось - устраивать бенефис. Фредди пригляделся к ним и, когда они появлялись, шумно приветствовал их - "Ah les belles Americaines" [А, прекрасные американки (франц.)]. Роббинс уныло пил кальвадос за кальвадосом, время от времени отпуская едкие замечания о текущих событиях и мирной конференции. Он говорил, что этот трактир липовый, кальвадос - мерзкий, а сам Фредди - грязный старый бродяга, но почему-то его постоянно сюда тянет.
