Когда она читала, она лежала на спине и придумывала длинные истории про себя и Салли Эмерсон. По большей части она чувствовала себя неважно, и ее неотвязно преследовали отвратительные мысли о человеческом теле, от которых подступала тошнота. Аделаида и Маргарет объяснили ей, что нужно делать во время месячных, но она не сказала им, как она себя при этом ужасно чувствует. Она читала Библию и искала в энциклопедиях и словарях "uterus" [матка (лат.)] и тому подобные слова. Потом однажды ночью она решила, что больше не в силах мучиться, и отыскала в домашней аптечке, висевшей в ванной, склянку с этикеткой "Яд", которая содержала опий. Перед смертью ей захотелось написать стихотворение, при мысли о смерти ей стало так дивно музыкально traurig на душе, но ей нипочем не давались рифмы, и в конце концов она заснула, уронив голову на бумагу. Когда она проснулась, на дворе было уже светло, и она сидела за столом у окна, скорчившись и коченея в тонкой ночной рубашке. Она, дрожа, юркнула в постель. Все же она дала обет всегда носить при себе склянку и покончить с собой, если жизнь станет совсем мерзкой и невыносимой. От этого решения ей стало легче.
Осенью Маргарет и Аделаида уехали в "Вассар" 34. Эвелин тоже охотно поехала бы на восток, но все говорили, что она еще слишком молода, хотя она и выдержала почти все выпускные экзамены средней школы. Она осталась в Чикаго и посещала школу живописи и всевозможные лекции и занималась благотворительностью. Это была несчастливая зима. Салли Эмерсон, как видно, совсем забыла про нее. Молодые люди из церковных кругов были сплошь пошлыми мещанами. Эвелин возненавидела вечера на Дрексел-бульваре и пышные фразы в стиле Эмерсона 35, которые ее отец произносил своим жирным, гудящим, пасторским голосом. Гораздо больше нравилось ей ходить в Халл-хаус. Там преподавал живопись Эрик Эгстром, и она иногда встречала его в коридоре, он курил сигарету, прислонившись к стене, - типичный северянин, как ей казалось, - в серой куртке, измазанной свежими красками. Она изредка курила вместе с ним, обмениваясь двумя-тремя словами о бесчисленных стогах сена у Мане или Клода Моне, и все время чувствовала себя неловко, оттого что разговор был неинтересный и недостаточно глубокий, и боялась, что кто-нибудь пройдет и увидит, что она курит,
Мисс Матильда говорила, что девушка не должна постоянно предаваться мечтам, и хотела научить ее шить.
Всю зиму Эвелин мечтала о Художественном институте и пыталась написать набережную Озера, чтобы колорит был как у Уистлера, и в то же время сочный и богатый, как у Милле. Эрик не любил ее, иначе он не был бы таким любезным и сдержанным. Итак, она познала большую любовь; теперь жизнь кончена, и она посвятит себя искусству. Она скручивала волосы узлом на затылке, и, когда сестры говорили, что эта прическа ей не идет, отвечала, что нарочно носит прическу, которая ей не идет. В Художественном институте и зародилась ее прекрасная дружба с Элинор Стоддард. На Эвелин была серая шляпа, которая, как ей казалось, напоминала какие-то портреты Мане, и она заговорила с этой удивительной интересной девушкой. Когда она вернулась домой, она была так возбуждена, что написала письмо Джорджу, учившемуся в пансионе, что она впервые в жизни встретила девушку, которая, по-настоящему чувствует живопись и с которой можно по-настоящему поговорить обо всем. И кроме того, она занимается настоящим делом, и такая самостоятельная, и так смешно рассказывает. И если ей в конечном счете не суждена любовь, то она построит свою жизнь на прекрасной дружбе.
Эвелин ужасно полюбила Чикаго, она была искренне огорчена, когда они на год отправились всей семьей в заграничное путешествие, о котором доктор Хэтчинс мечтал уже много лет. Но Нью-Йорк, и посадка на "Балтии", и ярлыки на багаже, и своеобразный запах кают заставили ее забыть обо всем. Плавание было тяжелое, и пароход сильно качало, но зато они обедали за табльдотом, и капитан был жизнерадостный англичанин и поддерживал веселое настроение, так что они не пропустили ни одного обеда. Они высадились в Ливерпуле с двадцатью тремя местами багажа, но по дороге в Лондон потеряли портплед, в котором находилась аптечка, и первое свое лондонское утро провели в Бюро находок в Сент-Панкрасе. В Лондоне было очень туманно. Джордж и Эвелин ходили смотреть элгиновские мраморы 36и Тауэр и завтракали в недорогих ресторанах и с увлечением катались по подземке. Доктор Хэтчинс отпустил их в Париж всего на десять дней, и почти все это время они разъезжали по провинциальным городам и осматривали соборы. Нотр-Дам, и Реймс, и Бове, и Шартр с цветными стеклами и запахом ладана под холодными каменными сводами, и высокие серые длиннолицые статуи... Эвелин чуть было не приняла католичество. Всю дорогу до Флоренции они ехали в отдельном купе первого класса, и у них была корзина с холодными цыплятами и множество бутылок минеральной воды "Сен-Галмье", и они кипятили чаи на маленькой спиртовке.
Зима была очень дождливая, и на вилле было холодно, и девочки все время ссорились между собой, и вся Флоренция была полна старых англичанок; все же Эвелин много писала с натуры и читала Гордона Крэга 37. Она не знакомилась ни с одним молодым человеком и презирала молодых итальянцев с именами из Данте, волочившихся за Аделаидой и Маргарет, которых они принимали за богатых наследниц. В общем, она охотно уехала домой с мамой на несколько дней раньше остальных; те еще предприняли поездку в Грецию. Они отплыли из Антверпена на "Крунленде". Минута, когда пароход отвалил от пристани и палуба задрожала под ногами Эвелин и протяжно завыла сирена, показалась ей счастливейшей минутой в жизни.
В первый вечер ее мать не вышла к табльдоту; Эвелин, несколько конфузясь, одна села за стол и принялась есть суп; она не сразу заметила, что молодой человек, сидящий напротив нее, - американец и хорош собой. У него были голубые глаза и кудрявые, спутанные льняные волосы. Какая приятная неожиданность - оказалось, что он из Чикаго. Звали его Дирк Мак-Артур. Он год учился в Мюнхене, но, по его словам, сбежал оттуда, не дожидаясь, пока его выкинут. Эвелин сразу подружилась с ним; и с тех пор весь пароход принадлежал им одним. Погода для апреля была замечательная. Они играли в палубный шаффлборд, в теннис и другие игры на палубе и подолгу стояли на носу, глядя, как под напором судна курчавятся змеистые атлантические волны.
Однажды лунной ночью, когда луна катилась на запад сквозь быстро мчащуюся туманную пелену и "Крунленд" распахивал крупную волну, они забрались в "воронье гнездо". Это была авантюра; Эвелин ни за что не хотела показать, что она трусит. Вахтенного не было, и они очутились одни в уютной холщовой корзине, которая слегка пахла матросской трубкой; у них слегка кружилась голова. Когда Дик обнял Эвелин за плечи, у нее все поплыло перед глазами. Не следовало ему этого позволять.
- Вы отличный товарищ, Эвелин, - сказал он задыхаясь. - Красивая девушка, и притом хороший товарищ, это редкость.
Не подумав как следует, она повернула к нему лицо. Их щеки соприкоснулись, его губы потянулись к ней, и он крепко поцеловал ее в губы. Она резко оттолкнула его.
- Тише, вы меня столкнете в воду, - рассмеялся он. - Слушайте, Эвелин, поцелуйте меня... Ну хоть разок. Докажите, что вы на меня не сердитесь. Сегодня ночью мы с вами одни на всем необъятном Атлантическом океане. Она робко поцеловала его в подбородок. - Знаете, Эвелин, я ужасно люблю вас. Вы чудная.
Она улыбнулась ему, и вдруг он притянул ее к себе, его ноги прижались к ее ногам, руки стиснули ее спину, губы насильно раздвигали ее губы. Она отвернула от него голову.
- Нет-нет, пожалуйста, не надо, - услышала она свой тихий хриплый голос.
