— Имеем ли мы право допускать зимнюю кампанию? — говорит он спокойно и уверенно, как учитель, которому известен ответ. — Мы не имеем права ее допускать. Мы ее не допустим. Враг деморализован. Его легче взять сейчас, немедленно, чем хотя бы немного спустя. Он тоже будет готовиться, переформировываться, подтягивать резервы. А резервы его — вся империалистическая Европа. Кто прогадает на этом деле? — Мы.

Бойцы — за штурм. Они хотят добить последнего врага. Нельзя мирно трудиться, пока враг под боком. Они это знают и готовы любой ценой прикончить врага.

Республика — за штурм. На великих землях, свободных от врага, будет строиться социализм.

Партия за штурм — она послала лучших своих сынов на бой с врагом. Она сказала им: «Или умрите, или добейтесь победы. Влейтесь в штурмовые колонны, будьте там, где всего труднее, где всего опаснее. Победа будет!»

Карта покрывается красными точками, черточками, стрелками. Они особенно густы там, где заштрихованы пространства Гнилого моря. Здесь и неопытный глаз заметит, что острия стрелок тычутся в береговскую линию Крыма.

Это — штурм. Точки, черточки, стрелки оживут, облекутся плотью и кровью, прокричат тысячами голосов, загремят и зальются сотнями пушек и пулеметов, затопают копытами коней…

История запишет точные слова:

«Командюж[3] приказал частям 6-й армии не позднее 8 ноября переправиться через Сиваш».

Отряд пропылил по деревне. Он пересек ее насквозь не останавливаясь. Бойцы бросали быстрые взгляды по сторонам, где в хатах, несмотря на бои вокруг, шла обычная жизнь: варили борщ, распивали чай и копошились на дворах возле сельскохозяйственного инвентаря. Суровое шествие усталых, запыхавшихся людей, сделавших сегодня огромный переход, не вызвало любопытства в деревне, набитой красноармейцами ранее пришедших частей. Отряд был богато вооружен винтовками и ручными гранатами, но легко и дурно одет. Сапоги были у одного-двоих в ряду, у остальных — обмотки и ботинки, на которых дорога и время оставили свои разрушительные следы. Только папахи, прикрывающие молодые головы, пожалуй были единственными вещами, способными предохранить от злых ветров и морозных ночей. Лишения и бои наложили на безусые лица свой отпечаток: лица походили на деревянную скульптуру, они были суха и тверды.

Это не был правильный строй. Ряды все время зигзагообразно колебались. Старый царский военспец сказал бы, что часть эта не боеспособна и похожа больше на случайную толпу. Он не имел возможности видеть ее под Каховкой, где блиндированная конница генерала Барбовича — масса коней, людской силы, артиллерии и танков — обрушилась на наши позиции. Она отскочила побитая, как собака. Отряд, участвовавший в этом знаменитом сражении, потерял сорок три процента своего состава, но не отступил ни на один шаг.

…Иван Моторный, фланговый в первом ряду, шагал устало и беспокойно. Он, собственно, не так устал, как был голоден. Вчера с отрядом они кое-как пообедали, нагнав походную кухню. Но сегодня целый день шли с пустыми желудками, в которых застряли жалкие крохи хлеба. Выправка у Моторного скорей медвежья, чем военная. Он двигается несколько вразвалку, шаги делает просторные и крупные. Наука войны ему столь же мало знакома, как и многим из отряда. Их всех наспех мобилизовали с шахт и заводов на последний бой с врагом. Незнакомство с военным делом возмещалось в значительной мере той зарядкой гнева, который они несли под легкими своими одеждами, как остро отточенную сталь.

Крестьянского парня нужда выкинула из села в шахты. В гнилом подземелье с плохо укрепленными стенами смерть подстерегала каждую минуту. В конце-концов Иван привык. Что же делать? Другого выхода не было. В селе нужда: после смерти больного отца описали, корову, лошадь, осталась одна хата да он с матерью. Он ушел из села и полез в хозяйский забой. Одиннадцать часов тяжелого труда под землей. Обессиленный и озлобленный, он выходил из шахты и валился на койку…

…Теперь он идет с винтовкой в руках. Смерть? Но смерть четыре года подстерегала его в шахте. Кроме того сейчас он знает, что его влечет вперед. Он понимает что врага нужно уничтожить во что бы то ни стало и без остатка. Когда он думает об этом, ему всегда вспоминается, как ходил он в детстве с приятелем бить змей в ров. Был он большой охотник до этого дела. Некоторые змеи, судорожно вздрогнув, замирали, но вскоре оживали и уползали. Ребята боялись больше всего этих уползших гадин, которые теперь будут мстить. И поэтому впредь уничтожали змей до конца, отсекали готовы от извивающихся колец…

Ряды хат плыли по сторонам, как бы покачиваясь в такт движению отряда. Они походили на стаю белых уток, рассыпавшихся по воде. Самая маленькая, голубоватая хата была та, в которой родился Моторный.

Забор рассыпался. Два деревца, еще посаженных отцом. Скамейка. Припертый колом сарай. Никого не видно.

Где же мать?

Невольное беспокойство замедляет его шаги. Он замечает мельчайшие подробности: хата побелена, двор чисто выметен. Ни куриного помета, ни навоза. Нет скирд соломы, как возле других хат. Дверца хаты раскрыта. Он оглядывается назад, надеясь, что оттуда сейчас выйдет мать. Но никто не появляется, и ему кажется, что дом этот пуст, ветер распахнул хату и обдувает голые стены…

Родная хата осталась позади. Он стойко прошагал мимо нее в рядах запыленных, измученных длинной дорогой и проголодавшихся бойцов. Неизвестно, поведут ли их дальше или будет отдых. Тело настолько приспособилось к дням лишений, что острого чувства голода не было, равно как не было и острого желания отдыха. Отдых мерещился где-то далеко, у берегов теплого моря.

Вот и последние хаты села. Во дворах суетятся бабы. Двое ребят в крайней избе уплетают красный сочный арбуз. Село кончилось. Дорога идет дальше.

Когда вышли за околицу, увидели невдалеке одинокую хату, окруженную тенистым фруктовым садом. Дальше темнел Сиваш. Сзади фруктового сада отряд остановили. Начальник приказал здесь расположиться и передохнуть. Сам он пошел в хату, стоящую особняком, пробыл там минут пятнадцать, вернулся и сообщил, что скоро бойцы будут накормлены, до вечера простоят здесь, а вечером вольются в дивизию и в штурмовой колонне двинутся через Сиваш.

Иван Моторный мог отлучиться на полчаса. Он быстро зашагал назад. Знакомая улица. Черт возьми, как она знакома! Он может по пальцам перечислить, где кто живет. По фамилиям, по именам и отчествам. Шаги все ускорялись и ускорялись. И наконец он перед хатой. Забор вокруг полуразрушен. Сзади виден Сиваш. Он виден из каждой хаты. Село стоит на берегу Гнилого моря.

Мать не узнала сына, этого улыбающегося высокого парня с огрубелым, заросшим лицом. Она вязала что-то, быстро перебирая спицами, обернулась и глядела вопросительно на подходящего красноармейца, думая, что это пришел один из тех, кого поставили к ней в хату. Потом схватилась за голову и, пригнув колени, закачалась, как припадочная. Они не видались много лет — не удивительно, что она его сразу не узнала.

Она сидит рядом с сыном и благоговейно разглядывает его. Сидят оба молча. Ему не о чем спросить мать — он видит ее осунувшееся, почерневшее лицо. Хозяйства нет. Нужда.

Он начинает ей рассказывать о том, что скоро Крым будет взят и тогда для таких людей, как она, станет легче жить. Он хочет ее порадовать, заинтересовать будущей жизнью, говорит, что лучше будет ей поступить на завод в работницы, чем держаться за этот разрушенный дом. Вот кончатся бои, он ее возьмет в город. Обязательно возьмет в город. Они будут жить вместе.

Полчаса — промелькнули незаметно. Красноармеец уже прощается с матерью. Он обнимает ее. Тетка Галина припала к его руке, вцепилась в нее и не отпускала.

— Пора идти, — говорит он, слегка отдергивая руку. — Пора, в самом деле, идти.