Боброва Екатерина

На обочине войны

   Снежинки кружились в танце смерти, покорные гонящему их ветру. Мелкие, колючие они падали сквозь дырявую крышу, прикрывая собой серую пыль, одевая грязный стол, покосившийся комод, поломанные стулья в нежно-белое одеяние.

   Хорошо, что снег пошел только сейчас. Парой минут больше, и он выдал бы её с головой. Говорят, снежинки падают неслышно. Но ей почему-то казалось, что она обязана их услышать - такая тишина повисла вокруг, прислушайся и вот оно, еле слышное ширх, ширх... Если бы не оглушительный стук сердца. Он отдавался в ушах, бился тоненькой жилкой на шее, проталкивая по сосудам застывающую от холода кровь. Сердце привело её сюда, оно втолкнуло в узкую неудобную коробку, заставив сидеть не шелохнувшись, обняв колени руками и положив на них подбородок. Сердце заставляло жить, не она.

   Если скосить глаза, то становилась видна часть комнаты и падающий снег. В стенке ящика была небольшая прореха, - то ли пуля пробила, то ли чья-то неловкая рука.

   Шуршат снежинки, когда падают, или нет? Теплое дыхание касается стенки ящика и возвращается обратно, даря иллюзию тепла. Холодно, чертовски холодно. Можно до боли в глазах вглядываться в полумрак комнаты - еще одна иллюзия. Сквозь щель видно так мало, почти ничего.

   Стук собственного сердца разносится, словно, колокол далеко вокруг и, кажется, что он обязательно выдаст её с головой. Слух - единственная защита, тишина - верная подруга, дарящая надежду - не заметили, не увидели, как она сюда шмыгнула, такая маленькая, очень маленькая тень. Что с неё возьмешь - только поиздеваться.

   Холод осознания вползает в душу. Он давно уже поселился на задворках. Не украденной консервы им жаль, будет повод "наказать". Банда Гнилого известна своей жестокостью. Милосерднее умереть сразу, чем живой к ним в руки попасть.

   Смерть? Давно её не боится. Нельзя бояться ту, с кем встречаешься каждый день. Вот и сейчас не одна она прячется в ящике, за спиной, и как только поместилась, пристроилась старуха с косой.

   Мгновенье назад ей казалось, что нет ничего громче биения собственного сердца, но внутрь оглушительным треском врывается скрипнувшая доска. Ледяным комком застывает сердце. Ветер? Старый дом? Случайность? Пусть будет случайность - горячая молитва печет застывшие губы. Не в этот раз, не в этот...

   Шаги. Так крадется смерть. Из ящика она перебралась на лестницу, но так даже страшней. В желудке скручивается ледяная змея, и приносит с собой тошноту. Неважно, что последний раз она ела два дня назад, неважно, что тошнить нечем. Тошнота по памяти так же неприятна, как и на полный желудок.

   Тихий шорох от двери, чье-то тяжелое дыхание. Она замирает, боясь даже вздохом привлечь к себе внимание. Темнота отрезает её от комнаты. Мужская нога в черных штанах загораживает обзор.

   - Николыч, ты где? - доносится с первого этажа.

   - Тута я, - недовольно отзываются у нее над головой.

   - Есть чё?

   - Да, не-е.

   - Можа и не было никого? - снизу протяжно заскрипели несколько досок разом, - твою мать! Слышь, я лучше здесь посмотрю, так и провалиться недолго.

   -Ага, никого, и банку святой дух унес, - негромко ответил второй бандит, - только меня, брат, не проведешь. Чую, ты где-то здесь, гаденыш.

   С улицы раздается громкий свист.

   - Эй, пацаны!

   - Чего тебе? - с еле угадываемой радостью в голосе спрашивают с первого этажа.

   - Батя зовет. Зареченским хвост прищемить надо.

   В комнате уже не таясь, выругались, сплюнули и зашагали вниз. Лестница обидчиво заскрипела рассохшимися ступенями.

   Ожидание. Противное, словно дохлая мышь, лежащая на плече, когда и пошевелиться нельзя, словно таракан, забравшийся в ботинок, оно скребет душу своим нытьем. И вот уже ноги нестерпимо ноют, требуя, чтобы их вытянули, и спину ломит, так что слезы выступают из глаз.

   А если это ловушка? Если не ушли, затаились? Желудок режет от голода. Ему наплевать на бандитов, он знает, зараза, что в кармане лежит целая банка тушенки, и от того болит все сильней. Тишина уже не кажется надежной подругой, в её обманчивости таится неуверенность - идти или ждать?

   Они знают, что я здесь. Знают. Они могут вернуться. Могут. Они могут ждать меня там, на улице.

   Но холод убивает прямо сейчас. Медленно и уверенно. Еще немного и ей не выбраться из ящика. Выбор сделан. Тот, кто двигается - живет. Это она четко усвоила за годы оккупации.

   Скрежет отодвигаемого ящика режет уши - как громко! Снежинка беззвучно падает на обнажившуюся кожу руки, не торопясь таять. Плохо, очень плохо. Белая кожа запястья больше подходит Снежной королеве, чем живому существу.

   Зачерпнуть снег с комода, скинуть рукавички и, зажмурившись, прикусив губу от боли, растереть ладони снегом, а затем быстро-быстро одеть рукавицы, пока из них не улетучилось драгоценное тепло.

   Теперь лестница. Надо убираться из этого района. До темноты надо успеть добраться до убежища, если не хочет стать ледяной статуей.

   Снег - сгущает сумерки и это хорошо. Снег - слабый, а значит, легко откроет её следы врагам и это плохо. Нельзя, чтобы кто-нибудь нашел убежище. Скоро грянут настоящие морозы, и придется искать другой дом. Только не в банду. Краткая жизнь полная дерьма или сладкая смерть от холода? Тут есть над чем подумать.

   Она идет в обход. Крадется между застывших домов, из которых весной ушла жизнь. Смешно, считать себя живой. Еще одна иллюзия мертвого города. Они все давно мертвы, как и эти кирпичные коробки с выбитыми стеклами и даже чудом уцелевшие от пожаров деревянные дома. Одно большое городское кладбище.

   Война отхлынув, оставила их позади. Странно, как одно прилагательное меняет весь смысл твоего существования - наш тыл, наступление, бои, удары авиации, точечные и не очень, усталые лица солдат, лязганье техники по ночам, отступление, и тыл, только теперь глубокий вражеский тыл. Одни, без врагов. Враги ушли вместе с линией фронта. Туда же, хотя нет, еще раньше, утянулись беженцы, затем остальные, словно подхваченные весенним ручьем веточки, заметались, закружились. Лучшие погибли первыми, за ними пришел черед большинства. Кто под бомбами, кто в дороге, кого призвали на поле боя чувства долга или мести, а еще страстное желание сдохнуть побыстрее. Здесь остались те, кто не хотел подыхать, кто цеплялся за жизнь грязными ручонками, справедливо опасаясь, что там, наверху, гадить им никто не даст. Они и правили сейчас в городе, нагоняя ужас на немногочисленных бедолаг, кто помереть не успел, и сбежать не смог. Враги ушли, обещая вернуться, не тратя пока сил на подонков и не опасаясь удара в спину. Сопротивление? Смешно! Если оно и было, то его унесла с собой линия фронта. Регулярно парящие над городом беспилотники отбивали идею восстания. Раз в месяц для особо непонятливых скидывали несколько бомб для вразумления. Последнее время враг и бомбы тратить перестал. Зачем? Достаточно для контроля пару операторов за пультом беспилотников. Банды сами себя истребят, грызясь за еду и патроны.

   Она бы ушла летом, когда умер дед. Как часто мечталось, пробраться к своим, взять винтовку и хоть пару пуль, но во врага. Макс. Милый, веснушчатый... и со сломанной так некстати ногой. Она не жаловалась, нет. Находила еду, спокойно выносила виноватый взгляд, шутила. Тогда она еще не разучилась смеяться. А в октябре Макс ушел в банду к Безрукому. С собой не звал, понимал, что там с ней сделают. Обещал приносить еду, одежду, но она сама ушла из их дома. И больше туда не вернулась.

   Желтый отблеск бабочкой скользнул по стене, за ним метнулся красный - костер! Восхитительное тепло, дым, в который можно зарыться лицом, пусть режет глаза и першит в горле, зато, наконец-то, ощутить себя живой. Костер, горячая еда - неслыханная роскошь ноябрьского вечера. Роскошь, ей недоступная. Кто там скрывается за теплым огоньком? Друг, враг или просто тень?