Курицын не из робких был – и то холодок по душе пробежал. Может, раскусил государь тайное намерение его, а если так, то как отнёсся к нему? Ведь Великая княгиня из гречанок, а греков турки первыми притеснять стали, да так, что ещё в малолетстве Софья родителей лишилась.

Но государь неожиданно для дьяка заговорил о другом.

– Как мой наказ? Говорил с Климентом, послом венгерским?

– Говорил господин-государь, – ответствовал Курицын.

– И как?

– Всё, что велел господин-государь, послу передал: и не только на словах – письмом сопроводил. Мастеров каменных дел затребовал для крепостей, церквей и палат, а также иных умельцев – пушечных, рудных промыслов, искусных делателей кубков и кухонной утвари.

– А почему Климент отказал взять с собой в Венгрию посла нашего и сказал ему отдельно ехать? – Взгляд государя словно просверлил в груди Курицына большую дыру. Боли и страха дьяк не почувствовал, но сердце забилось учащённо, мысли в голове закрутились, заработали сильнее. Одно оставалось – выбрать из них самую верную.

– Думаю, при дворе короля многое изменилось, – начал Курицын, а дальше пошло-поехало, как по писанному. – В тесном кольце земля Матфея. Да и Венгрия – не Московия: нет у них простора нашего. С юга – орда и турки, с востока – Польша с Литвой. С севера и запада империя германской нации. Сдаётся мне, клонят Матфея бояре венгерские к союзу с королём польским Казимиром. А коли у нас война с литовцами, то и не хочет Климент судьбу испытывать.

– Да…, прав ты Фёдор. Почуял и я неладное. Но сие от нас не зависит. Бог судия брату нашему Матфею. – Иоанн Васильевич перекрестился. – Посмотрим, куда судьба нас выведет.

Взгляд государя затуманился и переместился в угол комнаты, где висели образа. Сердце курицынское забилось привольнее, но страх в глубине души не прошёл. Сомнения терзали его. Главное было, отрицать при всяк случае любой намёк о пользе дружбы с турками, а бить только на ценность турецкой крепости для обороны от неприятеля. Не мешало бы такую на границе с Ливонией поставить.

– А рисунок, который ты сделал, Фёдор, Антон Фрязин, что был с тобой в турецком полоне, давно мне дал. Мы и башню воздвигли Тайницкую, с ходом подземным на Москву-реку, как в Белой крепости было устроено.

Слова эти государь говорил как бы между прочим, не придавая им никакого значения, и смотрел не в глаза Курицыну, а куда-то в сторону, что было ещё опаснее. «Пострадать ни за что, при верной службе и любви к государю – что может быть ужаснее!»

Небольшую заминку, непонятно чем чреватую для посольского дьяка, прервал осторожный стук в дверь. В проёме появилась кудрявая голова постельничего Бобра.

– Братец пожаловал, Андрей Углицкий.

Курицын, воспользовавшись предлогом, подался было к двери.

– Проси. – Иоанн Васильевич удобнее устроился в кресле и придвинул к себе столик с чернилами, гусиными перьями и печатью. Курицыну показалась, что государь уже ждал брата, и приход его не был для него новостью.

– А ты останься, Фёдор, я ведь не опускал тебя.

Андрей Углицкий, именовавшийся Большим, что отличало его от младшего брата – Андрея Меньшого, – а по прозвищу Горяй, что говорило о горячем нраве его, был необычайно взволнован. Сложные отношения возникли между ним и Иоанном Васильевичем. Не делился Великий князь с младшим братом ни земелькой от уделов ушедших из жизни родственников, как было принято давно, ещё со времён прапрадедушки его – Ивана Калиты, ни добычей, нажитой совместными военными подвигами, а было их множество – от стояния против царевича Ахмата на реке Угре, до новгородского, тверского и казанского походов.

Не стеснялся Андрей Углицкий спорить со старшим батом, всегда отстаивал права свои. Но вот умерла матушка, мирившая братьев, и время наступило тревожное. Тучи стали сгущаться над Андреем.

– Верный боярин сообщил, что хочешь ты меня в оковы заковать.

Андрей Большой сделал паузу. Он увидел, что не один находится в покоях старшего брата и глазами указал на Курицына.

– Это Фёдор Курицын, посольский дьяк, – Иоанн Васильевич кивнул в сторону дьяка. – Можешь говорить при нём, я всё ему доверяю.

Подивился Андрей Большой решению Иоанна Васильевича да пыл свой горячий поумерил. Узнав на днях страшную для себя новость, он бросился в Москву, пытался выяснить причину возможной опалы у князя Патрикеева, но тот как воды в рот набрал. Тогда Андрей решился испросить напрямую у брата. И вот теперь должен он говорить о делах семейных при постороннем человеке.

– Государь, в чём повинен я? Скажи прямо, был разговор, о котором мне поведали?

Непростая тишина воцарилась в великокняжеских покоях.

– И был, и не был, – ответил Иоанн Васильевич, замявшись. – Это боярин мой в шутку сказал. Я же ответствовал ему, чтобы не шутил так более. В чём провина твоя? Ты Углич отстроил. Церкви каменные поставил, монастыри воздвиг. Богоугодными делами занимаешься. Хочешь, клятву тебе немедля дам, что ничего супротив тебя не готовил.

Иоанн Васильевич взял в руки перо и застрочил скоро по бумаге: «Клянусь небом и землёй и Богом сильным Творцом всея твари, что и в мыслях у меня того не было». И приложил печать, на которой был изображён ангел, надевающий венок на стоящего перед ним человека.

– Иль не веришь? – вопрошал Великий князь, когда брат прочитал поданную ему бумагу. По обычаю, клятвы завершались целованием креста при священнике. Тут же в бумаге и небо, и земля, и Бог-Творец – мешанина, схожая с ересью, а вместо священника – посольский дьяк. Андрей Большой призадумался, но делать было нечего.

– Верю, – ответил он и обнял брата.

– Верь, мне верь, – радостно заговорил Иоанн Васильевич. – Трое нас в этой жизни осталось: ты, я да Борис. В мире мы жить должны. Да, были негаразды. К Литве ты хотел примкнуть. И я не всегда справедлив к тебе, знаю. Давай скажем, как раньше, когда детками малыми были, да при батюшке родном жили: «Кто старое помянет, тому глаз вон».

Сядь, Андрей, расскажи новости свои. Говорят, ты палаты каменные воздвиг. Пора и мне, давно Софья просит. Сказывают, старца завёл праведного, Кассиана, у которого научаешься. Хорошо это. У каждого должен быть учитель. У меня нет такого, одному о всех думать надо.

Долго ещё говорили. Уже слуга приходил от царевны Софьи, звать Иоанна Васильевича к трапезе, холоп зажёг свечи в серебряных подсвечниках, колокола Успенского собора пробили к вечерней молитве. Курицын стоял ни живой, ни мёртвый, ног под собой не чуял. Тайны великокняжеские не хотел он знать, а пришлось, по прихоти господина его. Зачем это было нужно государю? В какую игру заставил играть его венценосный?

– Да, чуть не забыл, – молвил Иоанн Васильевич, отпуская Курицына. – Тебя, Фёдор Васильевич, хочет видеть жёнка моя. Приходи в воскресенье по полудню к её двору, будут греки да гости заморские. Ты, чай, давно книг латинских и греческих не читал. У Великой княгини велика любовь к книжникам.

И тут Курицына удивил государь… То кличками своих поданных снабдит: кого «Гвоздём» назовёт, кого «Тушей», то уменьшительными именами осчастливит: «Ивашки», «Степашки», да «Васьки» за честь уже почитают так называться – лишь бы на глазах у венценосца быть. А тут – «Фёдор Васильевич». Никак в толк не возьмёт дьяк учтивости такой. Однако больше всего озадачило приглашение прийти ко двору царевны Софьи. Там по слухам люди все учёные: кто в дворцовых интригах силён, кто в книжных знаниях, а есть и такие, что в «музыках» славу приобрели. Промашку нельзя давать в компании такой. «Одним словом, из огня, да в полымя», – подумал Курицын и вышел из государевой светлицы.

Ночь была лунная. Свет небесного светила, отражаясь от позолоченных церковных куполов, превращался в серебряную дорожку, которая вела прямо к Троицким воротам, от которых и до палат курицынских рукой подать. Главное, держаться её, не сбиться в сторону – итальянские мастера, строители кремлёвских стен, башен и соборов, нарыли канав всяческих, да камней набросали – недалеко и шею сломать.