Писать стихи он начал рано, подражая Некрасову и Надсону, а потом символистам. И в этом не было ничего из ряда вон выходящего, как и во всей его молодой жизни, в студенческом бытии, даже в участии в студенческих волнениях начала века, когда в 1903 году у Казанского собора в грудь ему угодил булыжник. Спасла его книга, засунутая за обшлаг шинели. Книга — спасение… Не будем искать в, этом сочетании слов, провидческого смысла, но запомним его для понимания способности Алексея Толстого находить спасительные выходы на самых крутых поворотах истории.

1905 год. Революция. Закрыты высшие учебные заведения, Алексей Толстой в Дрездене, в тамошнем Политехникуме, где в равной степени совершенствуется в немецком языке, механике и стихах.

Потом снова Петербург. На последнем курсе института он знакомится с чиновником министерства путей сообщения Константином Петровичем Фан дер Флитом, «чудаком и фантазером, но ночам у себя на мансарде с жаром читающим стихи символистов». Тот ввел Алексея Толстого в спортивный мир, в яхт-клуб на Kpeстовском острове, всплывший потом в «Гиперболоиде инженера Гарина».

И вот уже инженер-механик Алексей Толстой увлекается прозой, пишет «Сорочьи сказки», фантастику, не научную, а овеянную детскими впечатлениями и народной мудростью. Стихотворные подражания символистам тоже оказались не совсем бесплодными. «Форма и техника» — не последнее дело в занятии литературой.

Повести и романы из жизни угасающего земельного дворянства — «сочная» реалистическая проза Алексея Толстого — сделали ему литературное имя. Свое предреволюционное творчество писатель оценивал так:

«Если б не было революции, в лучшем случае меня ожидала бы участь Потапенко: серая, бесцветная деятельность дореволюционного писателя. Октябрьская революция как художнику дала мне все».

В этом высказывании есть и самоуничижение, которое паче гордости. Есть и правда. Он воздвигал храм своего творчества, как говорили в старину, «на костях», он совершил главный свой подвиг в новую эпоху и был удостоен почестей и жизненных благ, каких, наверно, не видать бы ему, если бы он не стал свидетелем великих событий. Другое дело, что он был подготовлен к их восприятию, обладал талантом, наблюдательностью, навыком, литературной дерзостью и честолюбием.

О его «насмешливом уме» и таланте говорил Бунин. «Брюхом талантлив», — сказал как-то Федор Соллогуб. Его заметил Блок. Горький называл его талант «веселым»… Можно долго говорить о достоинствах дореволюционной прозы Алексея Толстого, что и делалось многими литературоведами, из которых особенно хотелось бы отметить О. Михайлова, кратко, но объемно подытожившего все творчество писателя:

«Это был талант, достойный своего времени и отвечающий всем его требованиям, талант веселый, жизнерадостный, талант глубоко национальный. Нечто очень русское — широта, размах, даже беззаботность (при огромной работоспособности и ответственности за качество писательского „дела“) — было присуще его замечательному дарованию».

Однако нужно было еще «хождение по мукам», чтобы талант этот сложился окончательно. В годы войны, революции, эмиграции он не переставал работать, как бы по контрасту с обстановкой создавая вещи, искрящиеся фантазией и верой в доброе начало человека. Так в разгар гражданской войны он пишет в Одессе комедию «Любовь — книга золотая» и повесть «Калиостро». Великолепная выдумка с оживлением красавицы, что застыла на старинном портрете, могла бы вполне встать в ряд лучших произведений русской фантастики.

Смысл жизни художника — в творчестве. В 1919 году, когда банды Григорьева подступили к Одессе, Алексей Толстой покинул Россию. Но в эмиграции он тотчас взялся за новую работу. Потом писатель вспоминал:

«Первый том „Хождения по мукам“ начат под сильным моральным давлением. Я жил тогда под Парижем (19-й год) и этой работой хотел оправдать свое бездействие, это был социальный инстинкт человека, живущего во время революции:, бездействие равно преступлению».

Эпиграфом к «Сестрам» было знаменитое «О, Русская земля…». Ностальгическое настроение породило и «Детство Никиты» — вещь поразительную по своей теплоте и любви к отчизне, выраженной не декларативно, а художественно — через восприятие десятилетнего мальчика милых сердцу и столь далеких людей и природы своей, как теперь говорят, «малой родины».

Тоска по Родине одолела неприязнь и недоверие к тому, что происходило в России. Жизнь на чужбине была тосклива и унизительна. Мир эмиграции, разделенный на грызущиеся секты, филистерство мелких буржуа, с которыми доводилось сталкиваться Толстому, — все это вселяло ужас перед будущим, а из России, приходили вести о конце военного коммунизма, об укреплении государственности и оптимистических устремлениях.

20 апреля 1922 года А. Н. Толстой писал К. И. Чуковскому:

«Вы помните очень давнишнее настроение А. А. Блока, когда он сидел дома с выключенным телефоном, — у него было безнадежное уныние бессмыслицы, в каждом лице он видел очертание черепа. Вот так же и в Европе: заперта дверь и выключен телефон.

Я чувствую, как Россия уже преодолела смерть. Действительно — смертию смерть поправ. Если есть в истории Разум, а я верю, что он есть, то все происшедшее в России совершено для спасения мира от безумия сознания смерти…»

Эти размышления предшествовали принятию главного решения в его жизни — решения вернуться на Родину. Непосредственно с этим был связан научно-фантастический роман «Аэлита», над которым Толстой работал в Германии, в местечке Миздрой, на берегу Балтийского моря у Геринсдорфа, где в то же время жил Максим Горький.

На застекленной веранде он читал близким готовые главы романа и жаловался жене, что ему не хватает стрекотанья сверчка, вспоминал российскую глубинку, бревенчатую избушку на Оке, где когда-то так хорошо работалось. Потом выходил в сад, искал на небе Марс, думал о рисунках Ловелла и Скиапарелли, о белых полярных шапках планеты и загадочных каналах.

В тоске героя романа Лося, беглеца, разуверившегося человека, нетрудно угадать косвенное отражение настроений самого Толстого.

Еще осенью 1921 года Толстой переехал в Берлин и вошел в сменовеховскую группу, редактировал литературное приложение к газете «Накануне», в котором печатались и не эмигранты — Горький, Федин, Есенин, Катаев, Булгаков, Пильняк, Зощенко…

Как и большая часть творцов, оказавшихся в эмиграции, Толстой мучился оторванностью от истоков родного слова, думал о том, куда идти, чем жить. Одними лишь воспоминаниями? Или жизнью русского народа, в невиданном эксперименте ломавшего уклад прежнего существования? Он вчитывался в строки редакционной статьи новой эмигрантской газеты «Накануне» 26 марта 1922 года:

«Мы не согласны, что прошлое мертво. И вместе с тем не верим, что достаточно лишь загореться великим идеалом, чтобы тотчас вполне достичь его. Мы знаем: между завтра и вчера стоит еще сегодня, а у него свои требования, своя правда. Оно — примирение между прошлым и будущим. Оно — мост от прошлого к будущему…»

Он верил вместе с автором статьи в то, что происходящее в России лишь канун новой исторической эры, канун торжества социальной справедливости и прочного мира. Вокруг Толстого сразу образовался вакуум. «Бывшие друзья надели по мне траур», — вспоминал он впоследствии. От имени белоэмиграции «дедушка русской революции» эсер Н. В. Чайковский потребовал объяснений новой позиции А. Н. Толстого, рассматривая ее как переход на сторону «самозваной власти» в России.

14 апреля 1922 года Толстой опубликовал в газете «Открытое письмо Н. В. Чайковскому». Да, он примкнул к газете «Накануне» потому, что «она ставит себе целью — укрепление русской государственности, восстановление в разоренной России хозяйственной жизни и утверждение великодержавности России». Нет другой силы, кроме большевистского правительства, которая оградила бы страну от возможного порабощения и разграбления ее другими странами. Да, он «проделал весь скорбный путь хождения по мукам».